– Я вас услышал, Володя, – тихо сказал Капустин. – Перезвоню… – и выключился.

Чтобы занять себя хоть чем-то, я достал с антресолей “машу”, тщательно, будто от этого что-то зависело, запаковал штык в прошлогоднюю газету и прихватил банковской резинкой. Словарь и учебник уложил на дно сразу потяжелевшей сумки – до того она была какая-то мерзко-невесомая, будто набитая целлофаном.

На этом сборы закончились, я написал смс матери, что завтра приеду на день погостить, а после уже поеду в Рыбнинск…

За креслом, прислонённый к стене, третий месяц пылился лже-Бёклин. Сколько я ни спрашивал, привезти ли картину на Ворошилова, Алина только отмахивалась: “Потом, не сейчас”, так что мне однажды даже сделалось обидно за брата и его позаброшенный подарок – Никита старался, так гордился им, радовался, а Алина даже не соизволила взглянуть на “Остров мёртвых”.

В этот вечер Бёклин показался мне ужасающе одиноким. Я вытащил его из упаковки, чтобы прощально полюбоваться на скалистый берег, кипарисы, лодку с прямой, как свеча, белой фигурой. Крошечная, словно обвалянная в трухе моль отделилась от лакового покрытия, полетела куда-то вверх и вбок. Я понимал, что нет в этом никакой мистики, моль просто поселилась на жирной изнанке холста, но приятнее было думать, что это такой “страж картины”, проекция Никитиной души, точнее, её двойник, потому что “оригинал” я вроде как сдуру прихлопнул в канун Нового года.

Я взгромоздил раму на подлокотники кресла, отступил на пару шагов… Я не считал себя каким-то знатоком “Острова мёртвых” и, честно говоря, видел только эту конкретную копию, но мог бы поклясться, что раньше лодка находилась в удалении от берега, а сейчас уже решительно вошла носом в его бесповоротную унылую сень. Ну, как если бы показали соседний кадр киноплёнки, который фиксирует один и тот же пейзаж, но только деревья качнулись в другую сторону, ветер погладил воду против шерсти, погнал рябь.

Комарино, едва слышно зафонило в левом ухе – точно засвистел ледяной сквознячок от пулевой пробоины в фюзеляже. И в масляном глянце картины, в чёрной слюде зимнего окна, как в ванночке с проявителем, слабо проступили утлые очертания коммунарских гробов…

Насущная боль как волной смыла полупризрачных мертвецов и потустороннюю тревогу. Чего, спрашивается, вспоминать мемориальную фотографию? Страшная книга осталась у Алины, а между нами всё кончено – нет ни девушки, ни её библиотеки. А лодка стоит там, где её изначально нарисовали. Это оптическое наваждение, ведь я и раньше растравливал себя, что белая фигура – это Никита, медленно уплывающий в своё безвременье. Надо просто глянуть в интернете на репродукцию и сравнить с моим островом…

Хотелось бы сказать, что прихватил я ноут на автомате, типа в нервном забытьи. Но увы – сделано это было осознанно. Я, конечно, не собирался его присваивать (хотя, чего греха таить, привязался к безотказной машинке), а забрал я Алинину “тошибу” потому, что не успел поудалять оттуда нажитое. Решил, что сперва почищу десктоп, а завтра оставлю ноутбук на журнальном столике. Но вместо того чтобы погуглить Бёклина, как собирался минуту назад, я полез инспектировать Алинину страницу – не появилась ли какая-то реакция на наш внезапный разрыв?

В открытом доступе висели аж два новеньких поста. Оба хлёстко и наотмашь ударили по моему самолюбию. Судя по времени, они появились спустя пять – десять минут, как за мной захлопнулась дверь. Сверху была строчка авторства Никиты: “Нет горечи, нет грусти, звонок звенит, нет сладу, в тюрьме его опустят – так надо!” и теги: тут один хуеплёт ко мне доебался; хохлуха я хохлуха; ты у меня не котируешься; я сама знаю, кому дать, кого нахуй послать; у меня другие спонсоры есть; ну не даёт королевна.

Фразочки были из ютубовского ролика, в котором забавная старуха-алкоголичка, виртуозно матерясь, рассказывала, как начался пожар, уничтоживший её нищую квартирку. Месяц назад мы до дыр засмотрели его вдвоём с Алиной, хохотали как умалишённые. А теперь вот Алина передавала мне, что я “не котируюсь”…

Вторым постом без сопроводительного текста шла фотография: долговязый отрок-задрот в чёрной футболке с надписью: “Ночую там, где меня ждут”. На белой полоске под изображением крупными буквами красовалось ехидное резюме жирным капслоком: “То есть у бабушки”. И теги: мамка сшила мне сутану; Алёшенька; кыштымский карлик; отрок Славик; из чего только сделаны мальчики.

Всё это показалось мне чрезвычайно обидным – и строчки, и теги, а в особенности фотография, потому что между дураковатым подростком и мной прослеживалось какое-то неуловимое, очень комичное сходство.

Я с горючим стыдом вдруг подумал, что давно уже нормально не общался с бабушкой, всё наспех: “Как здоровье, ну, пока”.

Запищало сообщение в телефоне. Меня ошпарило жаром – неужели Алина? Но это всего лишь отозвалась мать: “Ждём-с. Сам или с невестой?”

Я ответил лаконично: “Сам” – и чуть не заскулил. Тоска снова взялась перемалывать потайные внутренности моего сердца.