первый любовный роман «Улетающий Монахов» (1960–1976);

первый постмодернистский роман «Пушкинский дом» (1964–1971);

первый экологический роман «Оглашенные» (1970–1993).

Они наряду с «Путешествиями» сложились в итоговую, а-ля Пруст, эпопею «Империя в четырех измерениях», 1996. Это мой основной труд.

К нему примыкает «Пятое измерение» – о русской литературе, на протяжении своей короткой истории (от Пушкина до Солженицына) последовательно выразившей состояние нашей империи: ГУЛАГ КАК ЦИВИЛИЗАЦИЯ.

После «Пушкинского дома» началась и не кончается моя, уже сознательная, пушкиниана: «Пушкинский том» теперь равен «Пушкинскому дому».

Венчается все джазом. Черновики Пушкина, со всеми вычеркиваниями и вариантами, читаются под импровизацию джазового квартета.

Случилось это спонтанно в Нью-Йорке в 1998-м.

Первый пласт вдохновения гения оказался превосходной именно джазовой партитурой, до аудитории было наконец донесено то, чем занимались одни лишь специалисты.

И наконец, по определению той же критики…

Первый философский роман «Преподаватель симметрии» (1971… 2007).

И хватит. Я теперь гораздо больше горжусь тем, что мне удалось пробить во Владивостоке установку памятника Осипу Мандельштаму к 60-летию его гибели (1998), а также, уже по собственному проекту, памятник зайцу в селе Михайловском, остановившему Пушкина от ссылки еще дальше, в Сибирь (декабрь 2000-го, к 175-летию восстания декабристов), и памятник Хаджи-Мурату (последнему произведению), открытый к столетию ухода Льва Толстого (2010) в том месте, где ему в голову пришел замысел, прекрасно описанный на первой же странице повести.

Мне не нравится, что меня объявляют стилистом и интеллектуалом, много работающим над словом и много знающим.

Темен я, как все мое поколение, до всего доходившее «своим умом», а пишу я редко, спонтанно и набело, поправляя едва одно-два слова на странице. Т. е. мои беловики суть черновики.

Я верю лишь в дыхание, единство текста от первого до последнего слова. Это не я работаю над словом, а слово – надо мной.

«Произведение – это то, чего не было, а – есть». Мне нравится это определение.

У меня четыре ребенка от четырех женщин, в разных эпохах (от Хрущева до Горбачева), и пять внуков. Эти произведения останутся после меня незаконченными.

Две первые жены стали видными прозаиками – Инга Петкевич и Ольга Шамборант.

Все, что мог, написал. Однако в работе еще одна книжка «Автогеография» – о различии менталитетов, и в мечтах хотя бы одна пьеса (жанр, не поддающийся моему разумению).

Авторитетов среди современников для меня никогда не было.

Я всегда пытался обратить свою зависть в восхищение, восхищение в дружбу и передружить между собою этих людей.

Происходило это на подсознательном уровне. В эпоху застоя я попытался сделать это осознанно. Попытка создать консорт «Багажъ» осталась виртуальной, чему и посвящена эта книжка.

Индивидуальности не пролетарии, чтобы объединяться, и оруженосцами им быть не пристало. Ревность и соревнование – однокоренные слова. У нас побеждала только дружба.

Фото Ю. Роста

Со старшим братом Олегом, перед войной

Бабушка Александра Ивановна Кедрова, профессор консерватории

С мамой после войны

Выпускник школы

С женой и дочкой Анной

С женой Ольгой Шамборант и сыном Иваном

С женой Натальей Герасимовой

Я в Токсово. Сижу в дедушкиной комнате за старым письменным столом, на столе компьютер-франкенштейн, сосланный на дачу, за ним он работал все прошлое лето. Никто его с тех пор и не включал…