Госпожа вернулась домой, не раздеваясь пала на ложе, грубо отослав аккуратную Наталию, и тонким розовым пальчиком, подобным лепестку вишни, оживила айфон. Фейсбук всегда отвлекал ее от тяжелых мыслей, за исключением тех случаев, когда подсовывал контекстную рекламу: «Больше сорока лет? Задумайтесь о пенсии!», «Пластические операции» и «Спорт для пожилых». Но сегодня лента была милосердна к госпоже и предложила только элитный жилой комплекс, трусы-утяжку и тренинг для дам «счастливого возраста» – это еще можно вынести. «Конечно, в старости счастья все больше с каждым днем: проснулся и ничего не болит – счастье. Болит, но проснулся в сухой постели? Безусловно счастье. Просто проснулся? И то молодец! Каждый день новая победа».

Госпожа еще немного поскроллила и вздрогнула – фейсбук самовольно запустил ролик, который опубликовал какой-то благородный господин («Старые пердуны», пробормотала дерзкая Таша, заглянувшая, чтобы предложить стаканчик белого вина – пусть и среди дня, но женщине в печали это уместно). Госпожа мысленно с нею согласилась по обоим пунктам. И вина ей хотелось, и песня была древней, как испражнения ископаемых мохнатых слонов, что бегали на могучих ногах по доисторической Земле. Невыносимое механическое диско и липучий мотив, который госпожа мимодумно подхватила соловьиным голосом: «Перечитай! “Малую землю” и “Возрождение” перечитай!» – и тут же прикусила язычок. Молодой даме никак невозможно знать городской фольклор восьмидесятых, откуда бы?

Песенка нехитрая: сначала вступает мужчина с вибрирующим козлетоном, а потом женщина – ее наилучший вклад в дуэт состоит в сияющем взгляде, который она устремляет на своего толстоватого партнера. Как блестят ее глаза (и зубы, но это неважно), как она излучает восхищение – тридцать пять лет назад это было самым главным во всей песне.

Женщины, увидев ее, сразу печалились, потому что им не на кого было так смотреть – не на этого же. И мужчины мрачнели, понимая, что многое отдали бы за такой взгляд, но от этой разве дождешься. А Наташка, даром что сопля, но раз и навсегда поняла: только так и нужно. Чтобы от тебя с ума сходили, гляди, будто все твое счастье в этом человеке. И глядеть имеет смысл лишь на того, в ком все твое счастье.

Она даже помнила, как это случилось впервые. Та школьная дискотека, на которую их, мелких, наконец-то допустили вместе со старшеклассниками. Наташка все мозги вывихнула, придумывая, что бы надеть. Стащила бы у сестры зеленую юбку-солнце, но Катька над своими вещами чахнет, как демон, тряпичница несчастная. Перебирает вечером одежду в шкафу, только увидит пятнышко, сразу вой: «Ташка-а-а, зараза, руки оторву, опять таскала!» Наташка, конечно, отпирается для приличия, но, по правде говоря, было дело – и брала, и пятно посадила. Сама Катька, как робот, никогда ничего не помнет, не порвет, не испачкает. Наташка может тоже бы так хотела: заплетать патлы в тугую косу, вещи все по плечикам-стопочкам держать, начищать сапоги каждый вечер, содержать ногти в идеальном порядке и зваться Наталией для значительности. Но вещи ее не любили, а она их не понимала.

Значит, Катька вечером дома, с юбкой не сбежишь. В штанах идти глупо, повседневно. Хотя у Наташки есть настоящие джинсы «Рифле», но мама говорит, это рабочая одежда, пусть и современная. В красном костюме теть-Валином? Папина сестра шила не хуже Зайцева, и мама однажды принесла к ней кусок тонкой кровавой шерсти на платье. Но приложили к лицу, посовещались и решили, что ее природный алый румянец, легко вспыхивающий под тонкой белой кожей, с этим цветом не очень. А ей нельзя «не очень», она же красотка, в отличие от Наташки, которая папина дочка и очень, конечно, славная, но не ах. «А давай Ташке пошьем, – предложила тетьВаля, – ей и на костюм хватит». И пошили. Рукава «летучая мышь», вырез узкий и глубокий, но приличный, а юбка годе – на бедрах в облипку, а книзу расходится тюльпаном. Красиво – не передать. Вот только Наташке совсем не шло, она от этого красного какая-то зеленая становилась. Зато взрослая, мама так и сказала: «Да ты девушка совсем, Наталия, повзрослела не пойми когда!»

И Наташка решилась: раз дискотека со старшеклассниками, костюм в самый раз, и узкие белые лодочки фабрики «Парижская коммуна», которая единственная шила туфли маленького размера на высоких каблуках. Зачесала волосы на одну сторону и губы накусала, чтобы поярче, а щеки напудрила маминым «Лебяжьим пухом». Тут же, конечно, обсыпала всю грудь и кое-как отчистила кофту – ну не давалась ей аккуратность, это надо было другим человеком родиться.

Начинали в шесть, Наташка вышла за полчаса и медленно, нога за ногу потащилась к школе, но добралась всего минут за десять и долго переминалась в холле, потом на втором этаже, возле актового зала, который не открывали до последнего, а позже у стены, ожидая, когда вырубят свет и врубят стробоскопы. Но и тогда ей было стыдно танцевать, тем более она поняла, что все-таки ошиблась с одеждой. Девчонки все пришли в коротеньких вареных юбках, одна она в миди, как попадья, лучше бы правда джинсы надела. Наташка мрачно смотрела в спину рыженькой Ленки – модной, с прической под мальчика, открывающей затылок. «Щеки со спины видно, а туда же. И лифчик вон просвечивает», – сердито думала Наташка, наблюдая, как та извивается под Тото Кутуньо, выламываясь перед Вадькой – самым красивым мальчиком в параллели. Он был похож на Маяковского – очень юного, нежного, пухлогубого Маяковского, но уже с чеканным профилем и наглыми льдистыми глазами. Наташка по нему сохла, и все это знали. Невозможно скрыть, когда ловишь его взгляд, и все, как вспышка голубого лазера по мозгам – куда шла, зачем? – не вспомнить, дар речи пропал, только голову опустить и спрятать лицо под длинной челкой.

А он ее как не видел. Дурак.

Вечер медленно подходил к концу, мальчишки уже выбегали покурить, кто-то даже портвейн у старшеклассников видел, и тут диск-жокей объявил белый танец. И Наташку, которая три часа мялась от смущения, будто подняло и понесло в центр зала, потому что сейчас или никогда. Она подошла к Вадьке и спросила небрежно: «Пойдем?» Если бы он отказал, был бы позор на всю школу, но он кивнул и пошел с ней. И тут зазвучала эта чертова «перечитай», и Наташку вдруг унесло, она почувствовала такую свободу, о которой только в книжках пишут, – и начала танцевать ужасно красиво и модно, вытягивая вперед руки по очереди и делая кистями такие особенные изящные движения, чтобы пальцы раскрывались, как лепестки. Вадька топтался перед ней, как положено парню, и тогда она как бы случайно уронила одну руку ему на плечо, подняла глаза и посмотрела на него так, как эта Ромина на своего Альбано: как будто он ее единственное счастье, как будто ее сердце превращается в сияние и изливается из глаз, чтобы Вадьке было светло, и сама она превращается в одну великую любовь. И все вокруг это увидели, Вадька все понял, страшно покраснел, сказал «дура, блин!», сбросил с плеча ее руку и ушел.

Она продержалась до самого конца дискотеки, гордо вышла из зала, гордо пошла домой и гордо сняла костюм цвета крови, гордо легла в постель, посмотрела в потолок и только тогда расплакалась. Жизнь была кончена, слезы затекали ей в уши, а в голове звучала эта беспощадная песня.

Точно как сейчас.

Госпожа с силой прижала ладонь к глазам, выругалась, на секунду превратившись в охальницу Ташу, и шумно высморкалась во что подвернулось – в угол пододеяльника. Жизнь и правда куда-то делась, так быстро, будто длилась всего три минуты, от первых аккордов до последнего гаснущего «феличита-а-а» и неуклюжего реверанса крупной длиннорукой певички. И она сама теперь снова некрасивая, зареванная, не нужная никому. Кто бы ей сказал тогда, дуре, что все впереди, и счастье ее расцветает именно в эти мгновения – когда все потеряла и на все способна, все забыла и все поняла, и сердце разбито и готово к любви. Для некоторых так выглядит свобода, но для нее на всю жизнь это и было счастьем.