– Хорошо, – зачем-то сказал Семен и сладостно затянулся.

После перекура засели в комнате для персонала. Выпили по кофе с коньяком (в холодильнике всегда присутствовали алкогольные подношения родственников лежачих, что никак не влияло на исход: смерть вела трезвый образ жизни) и разговорились. Семен все вспоминал «насаженных» им «телок» и пару раз изобразил возвратно-поступательные движения тазом, вероятно, для усиления эффекта. Я слушал и кивал: внутри меня царили штиль и забвение.

– А ты? – спросил он с интересом. – Давно шпилился?

Хорошо, что вошел доктор Головко – невысокий, лысеющий и незлобный человек, а то бы пришлось мычать в ответ Семену и стеснительно запинаться.

– Орлы! – воскликнул Головко. Темнеющий бритый подбородок его волнительно дрожал, будто сдерживал плач. – Дежурьте, пока молодые!

Головко был выпивший и, обронив фразу, сразу удалился.

– Жить по кайфу! – невпопад выпалил Семен и всосал остатки кофе с коньяком. – А любовь – херня!

Весь день мы слонялись по нашему и соседним отделениям; если встречали однокурсников, то перебрасывались с ними дежурными фразами, касающимися в основном практики, иногда выходили все вместе покурить на пандус.

Впрочем, говорил в основном Семен. Я же, завернутый в темные покрывала какой-то равнодушной тоски, следовал за ним тенью, смеялся, когда смеялись остальные, отвечал «да» или «нет», когда спрашивали, молчал, если не требовалось говорить, – одним словом, отмирал.

К вечеру мы успели скурить почти все имевшиеся у нас сигареты, навестить всех знакомых и посмотреть две полостные операции. Побродив еще немного по отделению, мы вошли в пустую палату, постелили выданные нам еще днем стерильные простыни и почти сразу же уснули.

Настоящее всегда наступает внезапно, оттуда, из пустоты, когда ты совсем не готов столкнуться с ним.

Ночью меня разбудила тишина.

Первые секунды я ничего не слышал, после стали различимы трескотня лампы дневного света в коридоре, работа аппаратов дыхания, неясный шум городской ночи, сопение Семена.

Я встал, желая перекурить.

Коридор мрачнел, в слабом свете тени деревьев качались на стенах, словно на волнах.

В конце коридора, у последней палаты, я наткнулся на приставленную к стене каталку; на ней – тело, покрытое простыней. Приблизившись, заметил, что с торца каталки чернеет голова, лишенная крыши черепа. Было странно видеть мертвое тело здесь, а не в холодильной камере отделения или в морге, но и это могло иметь рабочий смысл. Возможно, что-то недооформлено милицией, авария или суицид, опознание или нечто вроде этого. Быть может, его безуспешно пытались спасти, пока мы спали. Я был новичком здесь и старался не задаваться лишними вопросами.

В холодном, протравленном хлором туалете я закурил, и с первой же затяжки воспоминания, связанные с Оксаной, нахлынули и погрузили меня в сложное состояние не то тоски, не то обиды, не то надежды, а скорее – всего этого вместе.

Докурив, вышел из туалета.

Спать расхотелось, к тому же в палате жизнеутверждающе кряхтел Семен, и туда не тянуло.

Невольно остановился возле каталки, подошел к ней и приподнял простыню, обнажив лицо покойника. На ум пришел образ Раскольникова: так явно в этом лице вырисовывалось нечто из минувшего века – что-то от студента и нигилиста, трагично осознающего свое бытие и часто пребывающего в состоянии тягостных раздумий, проступало в этих больших, нескладных и удлиненных чертах.

Голова была сильно покорежена, лицо имело фиолетовый оттенок, на глазах лежали жирные черные круги, окаменелый рот застыл на полпути к полному раскрытию, большой и прямой нос целился в потолок. Теменная кость отсутствовала, мозг был сильно поврежден, почти всю его видимую поверхность составляла обширная гематома. Либо ДТП, либо прыжок с высоты, полагал я. Парню было лет двадцать, не больше. Застывшая и искореженная маска все еще хранила отпечаток молодой и сильной жизни. С висков и с затылка свисали длинные и острые палочки склеенных кровью волос; наверное, он был рокером, готом или просто стилягой.

Конец ознакомительного фрагмента.