Нахлынули внезапно в душу князя воспоминания. Как издевательски смеялась над ним тогда Рогнеда! Называла трусом, горе-воином! О Боже, почему она умерла так рано?! Пусть бы ненавидела его, пусть не прощала гибели родных и своего бесчестья, но… Ему нужна была (ох, как нужна!) эта её ненависть, её исполненные презрения глаза, её издевательский смех! Как не хватает ему её гордости! Испуганные лица покорных рабынь, готовых исполнить любую прихоть своего господина, заискивающие улыбки, лесть – как всё это надоело ему, князю, до тошноты! Но прочь, прочь, пусть уйдёт, отхлынет из души прошлое! Господу виднее, Он один только и определяет, какой у кого из смертных путь на белом свете.

Серебрилась под мостом внизу Стугна, вот уже и Василёв[111] с высокой колокольней показался впереди. Двое ратных отделились от отряда и подскакали к Владимиру.

– Княже! Сами мы василёвские. Отпусти родных повидать! – взмолился молодой дружинник в сером вотоле[112] и высокой войлочной шапке, которую торопливо стянул с кудрявой головы.

Его товарищ, постарше, с вислыми густыми усами, в которых пробивалась седина, и сабельным шрамом на щеке, молчал.

– Ну, что ж, Ратибор и ты… – Владимир припомнил имя старшего и улыбнулся. – Стемид! Поезжайте. Токмо про пир не забудьте. В день Рождества Богородицы учиняю! Коли опоздаете, выгоню из дружины! – шутливо, с напускной сердитостью добавил он. – Ну а мы далее скачем. Уж Киев недалече!

…В стольный въехали в жаркий полдень. Едва успел Владимир сойти с коня и снять при помощи холопов корзно, как подскочила к нему Предслава. Подпрыгнув, она повисла у отца на шее, смешно визжа от радости и восклицая:

– Батя! Батюшка!

«Хоть кто-то из родни меня любит!» – подумалось вдруг Владимиру, когда он огляделся по сторонам, уловив насмешливую улыбку рябой Мстиславы, хмуро понурившего голову Позвизда и косой неодобрительный взгляд хромого Ярослава.

Впрочем, мысль эта как пришла, так и ушла, утонула где-то на задворках сознания. Навстречу князю уже спешил с крестом в деснице епископ Анастас, а за ним следом шёл Александр, спаситель Киева от печенегов.

Приняв благословение святого отца, Владимир тотчас подозвал к себе, крепко обнял и расцеловал воеводу.

– Спаси тя Бог, Олександр Попович! Доблестью твоею и отвагою спасён ныне Киев-град от лютого ворога!

Князь торжественно повесил на шею Александра золотую гривну. Многие бояре завистливо закачали головами. Такая гривна была сродни огромному богатству.

В бабинец князь заглянул уже поздним вечером. Алёне подарил большую серебряную чашу, украшенную сказочными птицами. Не забыл и рябую Мстиславу, надел ей на запястье широкий пластинчатый золотой браслет с чеканным изображением оленя и воина с копьём в деснице. Раздав дары, князь проследовал в светёлку к своей любимице. Поцеловал улыбающуюся Предславу в чело, вопросил об учении, об осаде.

– Не страшно ль было, дочка?

– Страшно, отче, – призналась девочка. – Особо… особо Володаря боюсь. Тёмный весь он какой-то, а очи так и сверкают.

– Володаря? – Владимир нахмурился. – Да позабудь ты о нём. Верно, не узришь николи его боле. Ты вот погляди лучше, что я тебе привёз.

Князь разжал сомкнутые пальцы. На грубой мозолистой деснице бывалого воина ярко сверкали маленькие серёжки с тёмно-синими самоцветами. Предслава ахнула от восхищения.

– Это тебе, – промолвил Владимир. – Носи на здоровье.

Юная княжна радовалась бесценному подарку. Лицо её светилось от радости и счастья. Тревожные думы о злодее Володаре ушли, покинули её, скрылись на время. Пройдёт много времени, прежде чем снова подступят к ней эти грозные, бередящие душу воспоминания. Пока же наступала мирная жизнь с её малыми и большими заботами и свершениями.

Немало лет минуло после осады Киева печенежскими ордами. Убит был в степи своими сродниками-соперниками хан Тимарь, воеводы Александр и Ян Усмарь ходили в степь за Сулу[113], пленили и привели на Русь другого хана, Родомана, вместе с тремя сыновьями. В Киеве, как всегда, шумно праздновали победы, закатывали на княжеском дворе многолюдные пиры, на которых рекой лилось вино и звенели яровчатые[114] гусли.

А меж тем на крутых обрывистых берегах Сулы, Стугны, Выстри[115], Трубежа[116], на гребнях старинных Змиёвых валов[117] росли, как грибы ранней осенью после обильного дождя, сторожевые крепости. Стучали топоры, визжали пилы, и вздымались ввысь, нависая над речными просторами, над степью, мощные дубовые стены со смотровыми башнями, с обитыми железом воротами и широкими площадками заборолов. Русь защищала себя от разбойничьих степных набегов, отодвигала, шаг за шагом, от своих рубежей лютые печенежьи орды.

Впрочем, были не только войны, были и миры, и долгие переговоры, бойко шла и торговля на степном пограничье.

Крепил князь Владимир и связи на Западе. Заключил он мирные договоры с князьями венгерским, богемским и польским. Жизнь на Руси постепенно поворачивала в мирное русло. И чтобы укрепить единство рыхлой разрозненной державы, в которой каждое племя сохраняло покуда свои обычаи, быт, молилось втайне старым языческим богам, велел возводить князь повсюду города, строить церкви на месте поганых капищ, посылал в разные концы Руси отряды дружин. В городах сажал Владимир на столы подросших сыновей. Святополку, сыну Ярополковой наложницы-гречанки, дал в удел Туров в земле дреговичей, Ярослава определил поначалу в Ростов, но после перевёл в Новгород, Мстислава отправил в далёкую приморскую Тмутаракань, Святослава – в Древлянскую землю, Станислава – в Смоленск. Настала пора получать столы и младшим сыновьям – Позвизду и двоим наипаче прочих любимым отцом чадам, рождённым от царевны Анны, – Борису и Глебу. Приняв решение, Владимир собрал сынов в горнице.