Шрифт:
По приезде в Туров Рейнберн имел со Святополком и Фёдором тайный разговор.
– Надо нам, – говорил, – выступить одновременно. Король Болеслав пойдёт на Волынь, а вы с севера по Киеву ударьте. Владимира со стола сбросим, и сядешь ты, княже Святополк, на его место. Твоё се право, ты ведь законный сын покойного князя Ярополка. Тогда попов греческих из Руси выгоним, станем творить волю римского папы. А Червень[144] с Перемышлем[145] отдашь Болеславу в вено[146].
Святополк угрюмо отмалчивался, не говорил ни да, ни нет. Златоволосая девчонка Марица ему пришлась не по нраву, а кроме того, боялся он, не верил Болеславовым словам.
Уже потом Ивещей понял: велась за ним с самого начала слежка. Тайные соглядатаи у Владимира, по всему видать, имелись и в Турове, и в Гнезно.
Внезапно нагрянул на берега Припяти отряд оружных дружинников во главе с воеводой Александром. Схватили, повязали Рейнберна, Святополка с юной женою увезли в Вышгород[147], под присмотр верных Владимиру людей, затем явились и к Ивещею.
Александр грозно крикнул:
– По велению князя стольнокиевского Володимира Святославича поиман ты, боярин Фёдор Блудович! В деле воровском уличён ты, на то послухи[148] есь! Пото[149] отдавай меч свой да садись в телегу! Эй, други! – окликнул двоих воинов в кольчугах. – В железа его! В Киев отвести да в поруб!
Вот так и очутился Ивещей в темнице. Страдал, плакал непроглядными ночами, проклинал неудачливого Володаря, князя Болеслава, Рейнберна. Лежал на соломе, всматривался в тёмный потолок, вздыхал тяжко. С горечью думалось: вот и всё, боярин! Кончилась удача твоя. Теперь все забудут, что жил ты на белом свете. Захвораешь тут, в сырости, посреди крыс, да помрёшь зимой холодной. И ни одна душа живая о тебе не позаботится!
Жалость к самому себе охватывала Ивещея, ком подкатывал к горлу. Почему другие так удачливы, а ему всё время не везёт?! Вроде и голова на плечах есть, не глупее он иных, а вот… несчастлив он, и всё тут.
Со временем стал одолевать Фёдора тяжёлый кашель. Кормили его скудно, два раза в день спускал на верёвке в поруб страж кувшин с тёплой затхлой водой да кусок заплесневелого хлеба.
«Господи, хоть бы поскорей конец настал мученьям моим! Господи, возьми душу мою!» – шептал в пустоту боярин.
Он потерял всякую надежду вырваться из этого сырого холодного мешка. Здесь заживо погребали многих изменников и противников князя. Не один опальный боярин обрёл в этом порубе свой конец.
Без малого полгода провёл боярин Фёдор в подземелье. Но однажды дощатая дверь, ведущая в поруб, вдруг отворилась. Яркий свет летнего дня вышиб из глаза Ивещея слезу. Вниз спустили верёвочную лестницу.
– Эй, узник! – раздался заставивший Ивещея вздрогнуть знакомый голос Володаря. – Вылезай. Отмучился, отсидел своё! Дела ждут нас, боярин! Большие дела!
Дрожащими руками, тяжело дыша, с трудом выбрался боярин на свет божий.
– Ну вот. Ты меня отсюда спас, теперь моя очередь, – тихо рассмеялся Володарь.
– Как же так?! Как ты здесь?! Днём – и не боишься. А еже князь Владимир…
– Да нет больше твоего Владимира! – Лицо Володаря светилось лукавой улыбкой.
– Как нет?! – изумлённо воскликнул Фёдор.
– Да так… Помер внезапно в Берестове. Удар его хватил.
Сердце Ивещея радостно забилось. Не сдержавшись, он обнял и затряс за плечи Володаря. Тот, впрочем, лишь усмехнулся в ответ.
– После расскажу, как он помер. Покуда на княж двор поспешим, боярин. Князь Святополк нас ждёт.
Пошатываясь от слабости и опираясь на плечо Володаревого слуги, поплёлся обрадованный Ивещей в княжеские хоромы.
Глава 20
Пока злосчастный Фёдор Ивещей проводил дни в порубе, на Руси произошло немало тревожных событий.
Ещё осенью в Киев пришли известия, что новгородский князь Ярослав отказывается платить отцу положенные две тысячи гривен. Великий князь метал громы и молнии. Из Ростова он немедля вызвал к себе любимого сына Бориса, собрал воевод и старших дружинников, повелел грозно:
– Мостите гати[150] чрез болота, дороги прокладывайте чрез леса. Рати готовьте. Крепко проучу я Ярослава за самовольство! Ишь, гадёныш, окреп в дальнем углу, отсиделся, топерича зубы кажет! Ничего, пригну я его к земле, сломаю хребет! Будет ведать, как супротив родного отца ковы измышлять!
К тому времени епископ Рейнберн, мечтавший о крещении русов в латинскую веру, умер в темнице, а Святополк с юной женой всё так же безвылазно сидел в Вышгородском тереме под охраной верных Владимиру людей. Со скользкого пасынка Владимир велел «не спущать очей». Бориса же думал он поставить во главе ратей и объявить наследником киевского стола. Одно огорчало старого князя: больно уж добр Борис, стал заступаться перед ним за Ярослава, говорил елейным голосом:
– Прости ты его, отче. Сын ить! Верно, советники у Ярослава худые.