Входя в церковь, Ирена боялась, что священник откажется венчать… из-за ее платья.

Каждая девушка в мечтах своих видит этот день и себя воображает в кисейном белоснежном платье со множеством кружев, оборок и воланов, с пышными рукавами и скромным декольте, отделанным преширокой кружевной бертой. На голове следует быть роскошной фате, подколотой к миртовому или померанцевому венку одним из двух способов: а la vierge, по-девичьи, – так, чтобы фата спускалась вдоль спины до полу, – или а la juive, по-иудейски, прикрывая лицо. Правила на сей счет существовали весьма строгие – венчальное платье невесты обязательно должно иметь рукава: находиться в церкви с обнаженными руками и в декольте было нельзя. Ежели свадебный обряд совершался утром, вообще следовало быть в «высоком» платье: закрытом и с длинными рукавами. Не дозволялось употреблять духи. Нарушение этих правил не только осуждалось – мог вовсе не состояться обряд!

Вот Ирена и струсила: а ну как батюшка обрушится на нее – нельзя, мол, венчаться в буфмуслиновом платьице того прелестного, нежного зеленого оттенка, который называется цветом осинового листа (глаза Ирены от этого приняли тот же редкостный отлив). Нельзя венчаться в шляпке «памела» с высокой тульей и множеством цветов и колосьев, пусть даже фасон этот уже полвека не выходит из моды! В руках надобно держать померанцево-миртовый букет, а не этот ридикюльчик… Ридикюльчик, конечно, был просто чудо что такое, кашемировый, четвероугольный, по сшивкам золотая тесемочка, а углы вышиты розанами: цветной шелк и золотая нить, ну просто очаровательно! И все-таки…

Но ничего подобного! Похоже, наряд невесты менее всего интересовал священника. Потому ли, что в этой заброшенной церквушке на Озерках редко бывали настоящие пышные свадьбы, потому ли, что Игнатий щедро заплатил за тайные услуги, но обряд свершился без ненужных вопросов и с ошеломляющей быстротой.

И вот все позади: произнесены вечные клятвы, закованы неразрывные цепи, налагающие на людей бесконечные обязательства. И часу не минуло, как молодые супруги уселись в карету… У Ирены мелькнула, конечно, безнадежная мысль, что невесте должен подаваться «парад» – большая свадебная карета, запряженная четырьмя конями, с кучером в цилиндре и золотых галунах, с двумя ливрейными лакеями на запятках. Нет, у них был наемный извозчик – к счастью, не какой-нибудь дешевый ванька в армяке и простой шапке, а настоящий лихач в ярком, особенном – кучерском кафтане из цветного сукна; шапка его была украшена фазаньим перышком, – кучер был просто загляденье, а все-таки, все-таки, все-таки…

Ирену мимолетно удивило, что Игнатий не держит в городе своего экипажа, не имеет квартиры, куда следовало бы поехать после венчания: все-таки звание графского сына кое к чему обязывало! Можно не сомневаться: отношения Игнатия с отцом, конечно же, не самые лучшие, если граф держит сына в таком черном теле. И у нее поджилки затряслись при мысли, какой гнев обрушится на головы молодых, когда они вот так, не званы не жданы, появятся в Лаврентьеве и бухнутся в ноги хозяину: благословите, батюшка! Не лучше ли, струсила Ирена, для начала сознаться во всем ее родителям, переждать и перетерпеть их грозу, а потом, когда гнев утихнет – пусть не скоро, но утихнет же он когда-нибудь – дело ведь сделано, чего попусту громы-молнии расточать?! – отправить графа Зигмунта улаживать судьбу дочери… Но тотчас гордость взыграла, Ирена самолюбиво вскинула голову. Еще чего недоставало! Нет, она не иначе воротится домой, как в образе всем довольной замужней дамы – молодой графини Лаврентьевой! – и никто никогда не заподозрит, что она сейчас дорого заплатила бы за ту самую вуаль а la juive – прикрывающую лицо, да как можно плотнее. Чтобы без помех всплакнуть…

А с чего плакать-то?! Все ведь по ее сделалось. Как хотела Ирена – так и вышло. В конце концов, это судьба… Да, вот в чем оправдание, вот в чем утешение: все женщины в их роду по линии материнской венчались совершенно невероятным образом. Начиная с баснословной Елизаветы: венчание у нее тоже было тайное, и ее супруг, Алексей Измайлов, был убежден, что женится на другой девушке – ее двоюродной сестре, тоже Елизавете… правда, потом оказалось, что эта вторая Елизавета – вообще сестра самого Алексея. История, словом, вышла запутанная, так что через три или четыре года, окончательно все разъяснив и без памяти полюбив друг друга, Алексей и Елизавета сочли за лучшее обвенчаться заново – явно, тем паче что имели уже двоих детей. Прабабка Ирены, Мария, дочка Елизаветина, венчалась, правда, по всем правилам: в Александро-Невской лавре, одетая в самый роскошный туалет, и от венца возвращалась в белой карете, запряженной белыми лошадьми цугом… Однако счастья это ей не принесло: только через десять лет она и супруг ее, барон Димитрий Корф, поняли, что рождены любить, а вовсе не ненавидеть друг друга. А бабушка Ангелина?! От Ирены, конечно, скрывали пикантные подробности, однако она откуда-то знала, что Ангелина венчалась с дедушкой Никитою Аргамаковым (тогда, понятно, никаким не дедушкою, а молодым князем, лихим гусаром!) в Париже, в 1814 году, и к тому времени их дочь Юленька уже родилась! Что же говорить об этой Юленьке… [3] Сейчас они с мужем – образец супружеской любви, однако старая-престарая, еще маменькина, нянька Богуслава (она-то, к слову сказать, и назвала Ирину некогда на польский манер Иренкою, после чего имя это пристало к ней крепче крестильного) однажды проболталась, что пани Юлька была смерть бедовая дивчинка и замуж хотела выйти поначалу совсем за другого человека, причем, что самое замечательное, тоже бежала с ним, желая тайно обвенчаться! На ее счастье, это не удалось, однако ведь бежала! Ведь хотела! Так что, если порассудить, никто из женщин их рода Ирену упрекнуть не сможет: ни на этом свете, ни на том. Да и все равно уж, упрекай не упрекай, она теперь Лаврентьева… Помнится, раньше они с братом спорили, кому какая фамилия больше нравится, Станислав предпочитал именоваться Белышом, Ирена – Сокольской…

Она зябко вздрогнула, вспомнив, что отныне и навсегда – Лаврентьева.

– Вы дрожите, Ирена? – раздался голос рядом.

В ту же минуту на нее точно шквал обрушился: Игнатий стиснул ее в объятиях и прижался к губам своим возбужденно дышащим, влажным ртом.

– Душенька, люблю, люблю тебя… ты видишь? Останови! – возбужденно вскричал он вдруг, и не успела Ирена опомниться, как Игнатий выволок ее из кареты и, не спуская с рук, закружил по обочине дороги, крича: – Я счастлив! Боже мой! Я счастлив!

Она, перепуганная, ошеломленная, беспомощно цеплялась за него, не в силах совладать с головокружением. Была за ней такая слабость: даже на чинных каруселях, едва вертящихся, дурно делалось, а тут этакая круговерть!

– Что же ты молчишь? – упоенно воскликнул Игнатий. – Скажи, что любишь, что ты моя, что счастлива так же, как я!

Ирена едва нашла в себе силы разомкнуть судорожно стиснутые губы и что-то пробормотать: да, мол, да…

Игнатий резко остановился, снова влепил Ирене звучный поцелуй, затем разжал руки и довольно бесцеремонно опустил ее на землю.

– Люблю! Слышишь? – закричал он – и побежал куда-то.

Пошатываясь, с трудом соображая, Ирена смотрела ему вслед. Игнатий мчался по дороге, выделывая какие-то немыслимые антраша и выкрикивая музыкальные фразы. Ирена, как что-то бесконечно далекое, чужое, вспомнила легкую, прелестную, грациозную мелодию «Ламмермурской невесты». Когда-то на премьере этой оперы они впервые увиделись с Игнатием… Потом Ирене долгое время казалось, что она полюбила его именно во время арии Лючии – такой непринужденной, такой страстной! Почему сейчас кажется, будто это было невыносимо давно… может быть, и вовсе даже во сне?