Шрифт:
– Деньги мы возьмём и без вашего согласия, – сказал солдат с крупными чертами лица, поднимая аркебузу.
– Это не имеет смысла, – уголком рта улыбнулся незнакомец и отвёл ствол. – Убив меня, вы не получите денег.
Франсуа потом вспоминал эти секунды и не мог понять, почему католики и он сам поверили словам нежданного спасителя.
– Ладно, гони монету, – согласился солдат. – Только убирайся побыстрее.
Господин запустил руку в недра плаща.
– Вот, можете не пересчитывать, – протянул он убийцам мешочек с деньгами. – Здесь ровно сто пятьдесят. Дороговато ты мне обходишься, – посетовал он, обращаясь к Франсуа.
Дальнейшие события Баррье помнил как в тумане. Они с незнакомцем шли по окровавленному Парижу. Пробегавшие католики почему-то их не трогали, словно они были невидимы.
– Вот вам Европа, молодой человек, – говорил спаситель, переступая через трупы и обводя рукой Париж. – За ночь убили две тысячи человек, и это только в столице! Резня была и в других городах. Прошу заметить: убивали не только солдаты, но и простые обыватели!
У нас в России царь-батюшка учинил опричнину, но опричников было всего тысяча человек. Это сейчас их тысяч шесть. Но до такого кошмара даже Иван Грозный не додумался!
Незнакомец привёл гугенота в гостиницу. К удивлению Франсуа, она не пострадала во время ночной бойни. Господин провёл Баррье в богато обставленный номер.
– Вы русский? – спросил, наконец, Франсуа. – Вы спасли мне жизнь.
– А вы сообразительны, молодой человек. Хотите мне служить? Кстати, как вас величать?
Мысли плохо прокручивались в голове протестанта.
– Франсуа, – пролепетал гугенот. – Франсуа Баррье. Вы предлагаете мне место? Я согласен. Я буду преданно…
– Не торопитесь с ответом, – остановил его незнакомец. – Если будете мне служить, вы никогда не увидите своих родителей, хотя во Францию иногда приезжать будете. Идёт?
– Идёт.
– Чтобы успокоить совесть, Франсуа, пошли им денег. В Градиньяне на сто золотых экю можно неплохо пожить.
Незнакомец вытащил из комода мешочек, в котором звенели монеты.
– Когда в Париже станет спокойнее, отправимся отсюда. Да, ещё одно условие: придётся выучить русский язык. Люблю, знаешь ли, родную речь.
– Как мне называть вас, мсье? – поинтересовался гугенот.
– Называй монсеньором. Монсеньор Дерюгин. Сможешь выговорить?
– Я буду стараться, – ушёл от ответа Баррье.
Глава 3
Тёплым летним днём тверской помещик Павел Григорьевич Гусятников сидел на балконе своей усадьбы и покуривал трубку. В деревне Медное Павел Григорьевич провёл всю жизнь, если не считать нескольких лет обучения в кадетском корпусе в Санкт-Петербурге, откуда дворянина Гусятникова попёрли за несоответствующее дворянскому достоинству поведение.
Формулировка «за несоответствующее дворянскому достоинству поведение» больше всего обижала Павла Григорьевича. Ничего зазорного, с его точки зрения, он с двумя другими кадетами не делал. Так, грешки молодости.
Отец, Григорий Евсеевич Гусятников, Георгиевский кавалер, участник Наполеоновской войны, говорить много не стал, а потащил сынка на двор и лично отстегал вожжами. Кричать было нельзя – прислуга бы услышала. Вот Пашка и стискивал зубы.
Григорий Евсеевич махнул на сына рукой, мол, живи как сможешь. Но учителей из столицы выписал. Паша неохотно постигал науки, учился изъясняться по-аглицки и по-французски.
Сегодня те дни казались Павлу Григорьевичу полными глубокого смысла. Шалопайство и юношеская глупость отступили на задний план. На склоне лет многое прощаешь не только себе, но и другим.
Несмотря на шестидесятилетний возраст, Гусятников держался орлом, был в курсе мировых проблем, казавшихся из деревни Медное происходящими на другой планете.
Изредка Павел Григорьевич выбирался в Торжок в тридцати верстах к северо-западу и в Тверь, что в двадцати с гаком верстах к юго-востоку. Раз в год посещал Москву – «чтобы быть в форме». До Санкт-Петербурга ехать было лень.
В шести верстах от Медного жил помещик Силантьев, одногодок Гусятникова. С ним Павел Григорьевич время от времени рыбачил. Протекавшая неподалёку Тверца изобиловала рыбой.
Познакомившись с книгами, Павел Григорьевич решил в своём поместье развернуть сельское хозяйство на голландский манер, но интерес к обустройству земли быстро угас. Да и много ли придумаешь на ста пятидесяти десятинах? Вот если б шестьсот десятин! Или тысячу!!
В итоге севом и жатвой у Гусятникова стал заведовать хлипкий очкастый агроном Сергей Сергеевич тридцати двух лет от роду. Работал ни шатко ни валко, стал управлять не только полями, но и дворовым хозяйством. А Павел Григорьевич и не противился.