Он ненадолго прислонился к дереву. Подумал: «Да, почти наверняка машины». Попытался представить, как карабкается по склону и видит там асфальт, но не смог. Не успел понять, что происходит, как тело сдалось, и вот он уже сидел, чувствуя дрожь в культе. Не знал, сможет ли встать снова, не говоря уже о том, чтобы подняться к дороге.

Целой рукой он размотал культю. На обрубке виднелись мертвые круги от конфорки, гной сочился там, где он прижег слишком глубоко, а под самым локтем были два выступа на месте рассеченных костей. Он снова закрыл рану.

Кровь в ботинке стала липкой, на самом ботинке она вместе с грязью запеклась в корку. По каплям, сбегающим по лицу на плечо, он чувствовал, что кровь течет из головы, но боялся к ней прикоснуться. Единственный раз, когда он ее коснулся, пальцы провалились глубже, чем он считал возможным.

Он сидел, прислонившись к дереву, пытался не ложиться. Руки как будто пытались свернуться в клубок и издохнуть, хотя одной даже не было.

Через какое-то время он сумел подвинуть руку так, чтобы с трудом оторвать от земли острый камень. Ткнул им в обрубок. Показалось, что в глаз вонзили нож, но зато он снова почувствовал себя почти живым. Раскрыв рот, пьяно встал на ноги, пока легкие набирали как будто что-то непохожее на воздух. Сделал шаг и увидел, что земля наплывает на него и снова откатывается, а потом каким-то образом снова зашагал, хотя зрения хватало только на то, чтобы отличать небо от земли. То, что по звуку походило на шум машин, теперь напоминало царапанье камня о камень, а боль медленно утихла до тупого, напряженного нытья, которое он чувствовал уже многие часы.

Постепенно он разобрал перед собой очертания склона. Направился к нему и начал медленно подниматься. Звук исказился, снова стал машинами. Он смотрел на землю перед собой и пытался наклоняться к ней так, чтобы стремиться вперед, но при этом не свалиться.

Где-то на полпути подумал, что упадет навзничь, так что повернулся боком. Ноги все норовили свернуть вниз по склону; оставалось только крабом заползать на горку. Тело казалось отдельным существом. Он мог только наблюдать за ним, торопить.

А потом пыль и пожухшая трава исчезли, их заменил пепельно-серый гравий, а сразу за ним – асфальт двухполосной дороги. Ни единой машины в обоих направлениях. Он сделал шаг по гравию, еще один, а потом упал.

Кляйн очнулся от собственного крика. Он был не на дороге, не в больничном гараже; он лежал в койке, но не в той, что раньше, и не в той, которую ожидал.

– Значит, очнулись, – сказал блондин, сидевший поблизости, у него не было правой руки.

Кляйн видел, что он в больничной койке, но далеко не в больнице. Скорее в какой-то старомодной гостиной: толстые парчовые шторы, большое пианино, паркет в елочку.

На стене напротив него висели две картины: они, несмотря на позолоченные рамы, заметно выбивались из ансамбля. Одна была простым портретом мужчины, только вместо лица у него зияла розовая конусообразная дыра. На второй, в серо-бурых тонах, был изображен мужчина в кожаной шапке, с ампутированной ниже бедра ногой. Одной руки у него практически не было, вторую то ли частично отрезали, то ли ее скрывала перевязка. Человек был то ли слеп, то ли закатил глаза. То ли пел, то ли кричал – Кляйн не понимал. Рядом в луже крови лежала женщина, наполовину скрытая полотняным мешком.

Кляйн вдруг осознал, что блондин пристально, чуть ли не с жадностью наблюдает за ним. Кляйн слегка повернул голову, чтобы ответить на взгляд. Незнакомец даже не моргнул.

– Какую предпочитаете? – спросил он с легкой улыбкой, показывая на картины.

– А какая разница? – спросил Кляйн.

Блондин сразу прекратил улыбаться:

– Ну конечно, разница есть.

– Это проверка?

– Какая еще проверка? Это просто вопрос вкуса.

– А если я скажу, что мне нравятся обе?

– А вам нравятся обе? Совершенно одинаково?

– Что я здесь делаю? – спросил Кляйн. – Что происходит?

– Где же мои манеры? – сказал блондин. Потянулся, словно хотел положить руку на единственную ладонь Кляйна, но лишь слегка толкнул его культей. – Вы с нами, – сказал он заговорщицки. – Поверьте, здесь вы в безопасности.

– Ты кто?

– Зовите меня Павлом.

– Ты хочешь меня убить, Павел?

– Какая странная мысль.

– Сколько я уже здесь?

Павел пожал плечами:

– Несколько дней.

– Где – здесь? – спросил Кляйн.

Павел улыбнулся:

– Об этом сейчас переживать незачем.

– Но… – начал Кляйн.

– Никаких «но». – Павел встал и перешел к двери. – Вы еще далеки от выздоровления. Лежите. Постарайтесь уснуть.

Но уснуть Кляйн не мог. Лежал в койке, таращился на две картины: слева – точную и стерильную, справа – в светотени, словно автор подражал безумному голландскому мастеру. Свет из-за окон слегка сдвинулся, прополз по стенам, потом исчез. Окна медленно потемнели, стали матовыми, комнату освещала единственная лампа сбоку, у кресла с подголовником, где раньше сидел Павел. Теперь картины было не разобрать – свет отражался от краски и переливался бериллами, скрывая изображение.