– Пусть, - машет Егоров рукой.
– Лучше в полку, чем в "заразке". Скукота. Где Серега? В колонне?

Прапорщик отрицательно качает головой. Взводный улыбается, предвкушая, что вот-вот он увидит Серегу, и представляет, как хлопнет его по плечу, услышит свежие гарнизонные байки, а вечером они непременно выпьют водки вместе с ребятами и засядут почти до подъема играть в преферанс.

– Убили его!
– говорит калмык.

– Как? Кто?
– Егоров продолжает тянуть губы в улыбке и ничего не может понять.

– Ночью, - вздыхает Марат, - когда колонна Саланг перешла и остановилась для ночевки. То ли свои шлепнули, то ли духи. Не поймешь. В Союз уже отправили. Я хотел поехать, да меня Эдик, сволочь, опередил. У него, видишь ли, дела там есть. Можно подумать у меня их нет. Баба моя с голодухи верещит - заливается. Да и мне, если честно, только она голая и снится.

Калмык сплевывает и уезжает, а лейтенант растерянно бредет дальше, не в состоянии осознать, что Сереги больше нет.

"Он в кроссовках-то хоть разок походил?" - мелькает у Виктора совершенно глупая и ненужная мысль.

А Витальку привезли через полтора часа после того, как они вместе завтракали. Вернее, уминал жидкую рисовую кашу-размазню с редкими волоконцами мяса лишь Виктор. Капитан едва ковырял вилкой в тарелке, тяжело вздыхал и жаловался на потерю аппетита. Густой запах перегара ясно указывал на его причину.

– Тут или вечером пить, или утром жрать, - сказал Егоров.

– Однозначно пить, - скривился ротный.

– Дело хозяйское, - усмехнулся лейтенант.

– Вот, сука, не дала!
– озлобился вдруг Виталька и швырнул алюминиевую вилку на стол.
– Только я раскладывать ее стал, как она сразу на замужество перескочила. Женись, а потом хоть ложкой ешь.

Ротный уже давно окручивал новенькую с банно-прачечного комбината, и весь полк с интересом наблюдал за этой эпопеей.

– Ладно, пойду я, - сказал Виталик, с брезгливостью отодвигая пластмассовую, в серых жилах трещин, тарелку, - За бакшишами в город поеду. С комендачами уже договорился. Сегодня последняя атака. Черт с ней - женюсь. Не то с такой жизни вообще охренеть можно, а она девка хорошая, добрая, хозяйственная.

В голосе ротного зазвучали совершенно другие нотки, и Виктор с удивлением посмотрел на него.

– Хозяйственная?
– с издевкой переспросил лейтенант, прекрасно зная от Эдика, как пользуют прачку прямо на ее рабочем месте прапорщики-старшины за определенную мзду.

– Да!
– убежденно выдохнул Виталька, и Виктор тут же крутанул носом в сторону.
– Она знаешь какая семейная? Детей любит. И я, и я, - ротный заелозил на табурете, и его дубленая рожа вдруг побагровела, а голос стал чуть ли не писклявым.
– Я тоже, вот, о детях думаю. А что? Поженимся! А в Союзе, когда вернемся, - родит. Мне ведь всего три месяца здесь вламывать осталось.

"Приехал!" - с ужасом подумал Егоров, глядя на сгорбившегося, невесть что лепечущего и прячущего глаза Витальку.

Все, кто пробыл здесь больше года, знали по опыту "стариков", что рано или поздно обязательно накатывает состояние, когда человека не просто мутит от присутствия на войне и всего того, что его окружает, а выворачивает наизнанку до самого нутра.

Тогда обыденное пьянство превращается в недельные запои, все вокруг кажется отвратительным, служба представляется пожизненной, а борьба за собственное выживание на боевых сводится к нулю.

"Двинувшиеся" ребята в горах демонстрируют абсолютное равнодушие к смерти и редкое безрассудство, но происходит это не от внутренней храбрости, которая, безусловно, есть, а лишь от пренебрежения к собственной жизни и дальнейшей судьбе.

Кто-то, пытаясь выйти из подобной депрессии, желая хоть как-то зацепиться за жизнь, женится, а кто-то нарочно подставляет голову под вражескую пулю.

– Мне, вот, уже тридцатник скоро, - продолжал бубнить Виталька, - А как подумаю - жизни-то и не видел: училище, Заполярье, теперь, вот, здесь. Я пацана хочу. Слышь, Вить, своего. Я бы с ним в музей ходил!

Волосы Егорова пришли в движение.

"Точно приехал!
– с ужасом подумал он.
– Какой, на хрен, музей? Что он несет? Блин, такой мужик и сломался!"

– Значит, парня хочешь?
– переспросил лейтенант.

– Хочу! Очень!
– качнулся, упираясь грудью о край стола, ротный.
– Так хочу, что душу рвет!

– А чужие мальчишки, шлепнутые, душу не рвут?

Егоров знал, что на последней операции, ворвавшись ночью в дувал, Виталька по ошибке перестрелял всю семью, среди которой помимо стариков было девять детей.