Примерно тогда же я прочитал кое-что из Карла Юнга. Это помогло мне понять, что я испытывал. Именно Юнг сформулировал понятие персоны – маски, которая «притворяется личностью» [4] . Принятие такой маски, по мнению Юнга, позволило каждому из нас – и тем, кто нас окружал, – поверить в свою подлинность. Юнг писал:

Когда мы анализируем персону, мы сбрасываем с нее саму маску и обнаруживаем, что казавшееся нам индивидуальным в своей основе является коллективным; иначе говоря, персона была лишь маской коллективного психического.

По сути, персона не является чем-то «действительным»: она представляет компромисс между индивидом и обществом в споре о том, «как должен выглядеть тот или иной человек». Последний получает имя, заслуживает звание, получает должность, т. е., иными словами, является тем-то и тем-то. Конечно, в определенном смысле так оно и есть, но в отношении индивидуальности того, о ком идет речь, персона выступает в качестве вторичной действительности, оказываясь продуктом компромисса, в создании которого другие иногда принимают гораздо большее участие, чем он сам. Персона есть видимость, двумерная реальность, если давать ей название [5] .

Я легко владел словом, но не был подлинным. Как больно было это признать!

Я стал видеть совершенно невыносимые сновидения. До сих пор ничего особенного со мной во сне не происходило, более того, я не мог похвастаться богатым зрительным воображением. Тем не менее мои сновидения становились настолько ужасными и вызывали такую бурю эмоций, что я порой боялся ложиться в кровать. Мне снились сны, яркие, как реальность. Я не мог ни убежать от них, ни игнорировать. Они сосредоточились вокруг одной темы: ядерной войны и полного опустошения – худшего из зол, которое я – или какая-то часть меня – мог себе представить:

Я видел родительский дом – обычный одноэтажный коттедж в районе среднего класса, в маленьком городке в Северной Альберте. Мы сидели там с кузиной Дианой в просторной полутемной гостиной на подвальном этаже и смотрели телевизор. Кстати, в реальной жизни Диана – удивительно красивая женщина. Внезапно диктор прервал передачу. Изображение и звук исказились, на экране появились помехи. Диана встала, подошла к телевизору, пошевелила электрический провод и вдруг забилась в конвульсиях от сильного удара током. Изо рта у нее шла пена. Потом она словно одеревенела.

Ослепительно яркий свет пробился из узкого окна и затопил комнату. Я бросился наверх. От дома ничего не осталось – его словно начисто срезали. Уцелевший пол служил крышей нашему подвалу. Небо от горизонта до горизонта заполнили красно-оранжевые языки пламени. Я огляделся вокруг: никаких признаков жизни – ни домов, ни деревьев, ничего. Лишь изредка виднелись обугленные скелеты свежих развалин. Город и его окрестности были разрушены до основания.

Начался страшный ливень. Небо стало свинцово-серым. Мутные потоки грязи покрыли землю тускло-коричневой пеленой. Появилось несколько обезумевших, контуженных людей. Они стояли в грязи, усталые и оборванные. В руках у них были помятые, без этикеток, банки с кашей и овощными консервами. По лестнице, ведущей из подвала, шли собаки. Как они там оказались? Худые остромордые псы, похожие то ли на борзых, то ли на мрачных Анубисов с египетских фресок, медленно поднимались на длинных задних лапах. Они несли блюда с обугленными кусками мяса, чтобы обменять его на консервы. Я взял тарелку. В центре лежал крупный круглый подгоревший шмат плоти на мозговой кости. Откуда он взялся?

В голове промелькнула ужасная мысль. Я бросился вниз к кузине. Псы освежевали ее труп и предлагали мясо выжившим после катастрофы. Я проснулся. Сердце бешено колотилось.

Я видел эти пронзительные апокалиптические сны в течение года, два или три раза в неделю, иногда даже чаще. В остальном все шло своим чередом: я ходил на лекции, работал – никаких эмоциональных потрясений вроде бы не было. И все же со мной творилось что-то непонятное. Я словно находился в двух плоскостях реальности. В первой со мной каждый день происходили обычные, ничем не примечательные события, которыми я делился с остальными. Попадая во вторую плоскость, я (и только я, по крайней мере так мне казалось) видел ужасные образы и испытывал невыносимо яркие эмоции. Тогда мне представлялось, что этот своеобразный субъективный мир, который обычно называют областью фантазий, каким-то образом существовал за привычным для всех реальным миром. Но что значит реальный? Чем больше я об этом думал, тем меньше понимал. Где была реальность? Что лежало в основе всего этого? Я знал, что не смогу жить, не найдя ответов.

Мой интерес к холодной войне перерос в настоящую одержимость. Я думал о самоубийственной и смертоносной подготовке к страшной битве каждую минуту, каждый день, с раннего утра и до поздней ночи. Как все могло зайти так далеко? Кто был виноват?

Мне снилось, что я бегу через парковку торгового центра, пытаясь от чего-то спастись. Я отчаянно пробирался сквозь ряд машин; открывал одну дверь, переползал через переднее сиденье, открывал другую, добирался до следующей, залезал внутрь. Внезапно двери захлопнулись. Я оказался в пассажирском кресле. Автомобиль тронулся. «Отсюда нет выхода!» – раздался мрачный голос. Машина без водителя насильно увозила меня в неизвестном направлении.

Я был крайне встревожен и подавлен. В голове появлялись смутные мысли о самоубийстве, но больше всего мне хотелось, чтобы все это просто закончилось. Я мечтал упасть на диван и буквально погрузиться в него, чтобы один нос торчал на поверхности, как трубка ныряльщика над водой. Осознание происходящего было для меня невыносимо.

Как-то раз вернувшись домой со студенческой попойки за полночь, я испытал сильное отвращение и злость к самому себе. Я схватил холст и краски и сделал отвратительный, неприглядный набросок Распятия. Я изобразил свирепого и демонического Христа с коброй, обвившейся вокруг его обнаженного торса. Этот рисунок встревожил меня, несмотря на убежденное неверие, – какое вопиющее кощунство! Я понятия не имел, что он символизировал и зачем я его нарисовал. Откуда только взялся этот образ у человека, который годами не предавался религиозным размышлениям? [6] Я спрятал набросок под старой одеждой в шкафу, уселся на пол по-турецки и опустил голову. Оказывается, я совершенно не понимал ни себя, ни других. Мои представления о природе общества и личности оказались ложными. Похоже, мир сошел с ума, а в моей голове происходило что-то странное и пугающее. Джеймс Джойс сказал: «История – это кошмар, от которого я пытаюсь пробудиться» [7] . Для меня история в буквальном смысле была ночным кошмаром. Больше всего мне хотелось проснуться и прогнать дурные сны прочь.