Привыкая к новому предмету своего страдания, Максим Девочкин проголодался (перейдем от лирического вступления к физическим действиям) и отправился на кухню в надежде сготовить суп.

На кухне висело пять лампочек, включавшихся отдельно из каждой комнаты. Хозяйки, с первого мгновения отнесшиеся к новому жителю враждебно, вышли по отдельности каждая из кухни, выключив каждая свою лампочку. Раздался настолько нечеловеческий крик, что очертания трагически согнутого тела засветились в темноте от напряжения.

На следующий день Максим Девочкин вышел на кухню с горящей свечей. Пронеся ее так, словно вокруг совершенно темно, он поставил свечу у плиты. Пламя колыхнулось и расцвело вместе с улыбкой Максима Девочкина. Он бы так и наслаждался этой своей находкой, если бы не почувствовал пристальный взгляд окружающих. А, как любая артистическая натура, он всегда, когда чувствовал на себе пристальный взгляд окружающих, хотел страдать. Он на мгновение задержал взгляд на свече, давшей еще одну блистательную мысль, потом с полным безысходством и трагизмом, но, как и подобает в подобные минуты, без колебаний, вышел из кухни, оставив дверь открытой.

Чердак являл собой ярмарку тщеславий. Старые кастрюли, тазы, банки, корыта в огромном количестве заполняли пространство, соревнуясь друг с другом в собирании капель. "Кап, кап…" Как?! Капельки, всегда настолько впечатлительные, что полностью отражают в себе окружающий мир, падали в первую попавшуюся посуду.

Несколько мгновений потребовалось на то, чтобы освоиться в полумраке, и Максим Девочкин двинулся к бельевой веревке. Он уже принялся отвязывать веревку и даже, наверное бы, отвязал, если б не… Она стояла у единственного окна на чердаке, там, где светило солнце, плавилось небо, и летали голуби! Теперь уже Максим Девочкин ничего не играл. Он просто обо всем забыл. И пусть это длилось мгновение, но мгновение это было великим!

Почувствовав на себе взгляд, она повернулась. О, как ей шел голубой небесный цвет! На глазах ее блестели слезы. Она сделала шаг к окну, и Максим Девочкин бросился, чтоб ее удержать.

Девушка была из "бывших" и поэтому у нее не было будущего. Она это знала, знала, что ей сейчас место на свалке истории, знала так же и то, что бывает с людьми, оказывающими поддержку таким как она. Поэтому поддержку таким никто сейчас и не оказывал. Но она не знала Максима Девочкина! Не знала, что он, в отличие от Семена Петровича, поступает решительно и вопреки всякому общественному мнению, не знала… Впрочем, сколько она еще не знала! И потому девушка уже сидит в комнате своего спасителя и, жадно жуя кусок хлеба, слушает его речь.

– Каждую вещь, Машенька, нужно уметь взять… то есть открыть, – говорит Максим Девочкин. – И даже себя нужно уметь открыть. Иные проживут всю жизнь, так и не узнав, кто они есть на самом деле. А нужно-то всего лишь очень внимательно прислушаться к голосу своего собственного сердца и, если это необходимо, даже через что-то переступить. Вы меня понимаете?

Машенька кивнула. Она все понимала, потому что очень хотела есть.

– Вот вы, – продолжал Максим Девочкин. – Вы никогда не мечтали стать, ну например членом художественной самодеятельности? Ведь мечтали же, мечтали? Тогда считайте, что вам крупно повезло… – тут он выдержал паузу. – Но знаете ли вы, что для того, чтобы стать членом художественной самодеятельности, нужно испытать все? Понимаете, все!

Машенька все понимала и поэтому еще сильнее уцепилась за кусок хлеба.

– Вы готовы?

Машенька выразила готовность.

– Тогда начнем! – Максим Девочкин встал и в большом возбуждении зашагал по комнате.

В коридорах Дворца Просвещения всегда много народа. Особенно много его сейчас, во время подготовки к юбилею. Сейчас его, кажется, больше всех, больше даже, чем статуй в парке.

Статуи в парке, между тем, как будто бы говорят людям: мы ваш идеал, вы должны стремиться быть похожи на свой идеал, вы должны становиться такими же как мы. И люди соглашаются и тут же становятся. И поэтому сейчас перед самым входом происходит демонтаж Венеры, помрачневшей за последние десятилетия стояния. На ее место готовится встать жизнерадостная с большим букетом колосьев колхозница. Любовь к женщине уступает место любви к труду.

В коридор, словно огромный красный язык, выволокли транспарант, с которого слетело одно единственное слово "Пусть…" – больше на нем еще ничего написано не было. Скоро множество таких транспарантов, исписанных вдоль и поперек, вывесят по всему городу, и те, болтливо трепыхаясь, начнут славить направо и налево, куда подует ветер.

А вот и Иван Петрович Удод. Ему во время подготовки к юбилею доверена наглядная агитация, и поэтому он болтается в коридорах, перемещаясь от одной статуи к другой, отдавая поручения, о которых тут же и забывает. Сейчас он марширует мимо ряда плакатов, изображающих человека с ружьем: на одном плакате человек с ружьем стоит по стойке "Смирно", на другом – выполняет команду "На плечо", а на третьем – "Коли", – поэтому, если двигаться мимо, человек с ружьем оживает. И эта находка особенно радует Иван Петровича.

Иван Петрович (Удод) никогда не пользуется своим авторитетом, и поэтому его авторитетом пользуются другие. Он прост в общении, в разговорах загорается только тогда, когда речь заходит о предмете его любви, а предмет его любви – книга. Едва Иван Петрович научился читать, родители подарили ему книгу, более напоминающую, впрочем, брошюру, и сказали, что она о светлом будущем всего человечества. А поскольку Иван Петрович был еще маленьким, то он тут же поверил словам родителей и решил прочитать эту книгу до конца. Он читал, читал, потом у него возникала мысль… он откладывал книгу, делал то, о чем подумал, потом думал о другом, а когда спотыкался о книгу, снова принимался за ее чтение. Строки плыли, слова без смысла уползали куда-то вверх, и он направлялся, чтобы исполнить очередное свое желание. Уж и о желании-то он забывал, и делал непонятно что, пока снова не натыкался на книгу, и со словами: "Так, а чего это я ее отложил?" – снова принимался за чтение… И только под конец своей жизни Иван Петрович вдруг понял, насколько он был слаб, насколько не мог владеть собой, что пустил всю свою жизнь на самотек, навстречу каким-то непонятным помыслам и желаниям. И запомнилась-то из всей жизни только эта книга. Он даже мог вспомнить в каком году какую главу читал. И потому глаза его загорались только тогда, когда речь заходила о Ней, и только тогда он обращал внимание на собеседника, а иногда даже и вступал в беседу. Обычно это начиналось так:

Конец ознакомительного фрагмента.