– Не надо. Пожалуйста, не благодари.
– Сорен отвел взгляд в дальний конец комнаты.
– После всего, что случилось, после всего, через что я заставил тебя пройти, самое меньшее, что я мог сделать, - это запугать врача.

Он натянуто улыбнулся Кингсли.

– Ты не просто запугал врача. Мне не стоит говорить, но мой... работодатель на тот момент решил меня сжечь.

– Сжечь?

– Стереть с лица земли. Позволить мне умереть в больнице было мило, чистый способ избавиться от меня и всего, что я знал. Врачи, они были готовы позволить мне умереть мирно. Я бы и умер, если бы ты не появился и не отдал встречный приказ.

– Я умею отдавать приказы.
– На губах Сорена появилась мимолетная улыбка.

– Как ты нашел меня? Я про больницу.

– Ты указал меня ближайшим родственником, когда вступил во Французский иностранный легион.

– Верно, - согласился Кингсли.
– Больше у меня никого не осталось.

– И указал нашу школу в контактах. Медсестра позвонила в Святого Игнатия, и оттуда позвонили мне.

– Как ты нашел меня сегодня?

– Не сказал бы, что ты держишься в тени, Кинг.

Кингсли пожал плечами, попытался, но не смог сдержать смех.

– Знаешь, это несправедливо. В тот день в госпитале я не мог открыть глаза. Ты видел меня в прошлом году. Я не видел тебя... слишком долго.

– Я был в Риме, в Индии. Не уверен, что хочу знать, где был ты.

– И правильно.

– Чем ты живешь сейчас?

Кингсли пожал плечами, вздохнул и поднял руки.

– Я владею стрип-клубом. Не осуждай меня. Это очень прибыльно.

– Я не осуждаю, - ответил Сорен.
– Что-нибудь еще? Работа? Подружка? Жена? Парень?

– Никакой работы. Я в отставке. Нет жены. Но Блейз где-то тут. Она подружка. Вроде как. А у тебя?

– Девушки нет, - сообщил Сорен.
– И жены тоже.

– Вот ублюдок, - сказал он, покачав головой.
– Блядский иезуитский священник.

– На самом деле, не блядский иезуитский священник. Они еще не отменили обеты целомудрия.

– Как невнимательно с их стороны.

Кингсли попытался улыбнуться Сорену, но не смог. Пока нет.

– Целомудрие.
– Кингсли произнес слово, словно проклятие. Это и было проклятие.
– Я думал, ты садист. Когда ты стал мазохистом?

– Это риторический вопрос, или ты хочешь узнать точную дату моего помазания? Я священник. Как только ты твердо убежден в существовании Бога, не такой и большой шаг попросить у него работу.

Кингсли встал и подошел к окну. Снаружи просыпался и оживал Манхэттен. На Риверсайд-драйв он соседствовал с генеральными директорами, лауреатами Нобелевской премии и богатыми наследниками. Это были мужчины и женщины, владевшие городом. И все же единственный человек во всем районе, который что-то значил для него, сидел на софе в музыкальной комнате и не имел ни гроша за душой. Однажды у Сорена был цент. Несколько миллиардов центов. И он отдал все до последнего Кингу.

– Почему ты здесь?
– Кингсли наконец задал вопрос этого вечера.

– Ты можешь пожалеть о том, что спросил об этом.

– Я уже сожалею. Полагаю, это больше, чем дружеское воссоединение? И думаю, ты здесь не для продолжения того, на чем мы остановились?

– А ты бы хотел?

– Да, - ответил Кингсли без колебаний. Казалось, Сорен не ожидал такого ответа.

– Кинг...
– Сорен встал и подошел к нему у окна. Рассвет поднимался над Манхэттеном. Если бы рассвет знал, что делает, то уехал бы из города на ближайшем автобусе.

– Не произноси мое имя так, будто я ребенок, который сказал глупость. Я хочу тебя. Еще. Всегда.

– Я думал, ты будешь меня ненавидеть.

– Я ненавидел. И ненавижу. Но я не... Как я могу по-настоящему ненавидеть человека, который меня знает?
– Кингсли изучал лицо Сорена периферическим зрением и до боли желал прикоснуться к нему, к его губам. Даже колоратка не могла сдержать его желание. Даже вся боль и годы не могли сдержать.

– Помнишь ту ночь, когда мы были в хижине, и...

– Я помню все наши ночи, - прошептал Кингсли.

Сорен закрыл глаза, словно Кингсли его ранил. Кинг надеялся на это.

– В ту ночь мы говорил о других. Мы гадали, есть ли где-нибудь еще такие, как мы.

– Я помню, - ответил Кингсли. Как только Сорен оживил воспоминание, Кингсли снова был подростком. Он лежал на спине, на раскладушке, обнаженный под простынями на животе. Сорен лежал рядом с ним. Кингсли ощущал тепло кожи Сорена на своей коже. Не важно, сколько раз они прикасались друг к другу, его всегда удивляло, насколько горячим был Сорен. Он думал, его кожа была холодной, холодной как его сердце. Бедра Кингсли пылали. Сорен порол его кожаным ремнем, они занимались любовью на раскладушке. Он знал, что это подростковая романтическая глупость, считать такой секс «занятием любовью», но ему необходимо было верить, что так и было, для них обоих. Ему необходимо было верить, что это был больше, чем просто трах.