Из всех издержек, создаваемых чересполосицей, эту проще всего было бы устранить с помощью обменов между семьями. Крестьяне могли бы хоть каждый год договариваться об обмене, и это позволило бы им сэкономить время на дорогу. Собственно говоря, такие сделки имели место. Предприимчивые крестьяне – известные как «собиратели земли» или «землепромышленники» – брали в аренду множество участков на самых далеких от деревни полях, а потом сдавали их в аренду большими участками [101] . Тот факт, что эта практика была ограничена только дальними полями и даже на таких полях не была повсеместной, говорит о том, что издержки на переговоры, необходимые для подобных операций, были выше потенциальной выгоды.

Остальные издержки чересполосицы попадают в категорию внешних эффектов. Самое очевидное – это потеря земли, занятой межами [102] . Нужно учесть и то, что чересполосица серьезно тормозила механизацию. Поскольку полоски были узкие, крестьянин, пытавшийся использовать сельскохозяйственную технику, должен был либо как-то приладиться к этому пространственному ограничению, что часто оказывалось просто невозможным, либо заключать соглашение с соседями о том, что он захватит обработкой и их землю. В первом случае наказанием ему была неэффективность использования сельскохозяйственной техники, во втором, даже если соседи выражали согласие, все издержки на механизацию ложились на новатора, а выгоды приходилось делить с соседями. Чересполосица мешала и применению сортовых или улучшенных семян – из-за близкого соседства с делянками, засеянными несортовыми семенами, эффект быстро сводился к нулю [103] .

Естественно, многие из этих внешних эффектов легко было бы устранить решением сельского схода. Если несовпадение издержек и выгод мешало использовать механизацию, сход мог решить проблему (а иногда и решал [104] ), приговаривая использовать соответствующую технику в масштабе всей общины. (В случае механизации общине, скажем, приходилось отказываться от индивидуальной вспашки земли.) Но не нужно думать, что провести такое решение через сход было легко и просто. Есть сообщения, что общинам приходилось устраивать сходы в период сенокоса по три раза в неделю [105] . Это заставляет вспомнить одну из шуток Оскара Уайльда: «С социализмом одна беда – он отнимает слишком много вечеров». Сход мало того, что болтлив, но были еще два обстоятельства, обрекавшие его на низкую эффективность. Во-первых, сам сход являл собой образец несоответствия между властью и ответственностью – между молодыми и зрелыми мужчинами, которые выполняли всю работу, но были мало представлены на сходе, и стариками, которые принимали решения, но мало работали в поле. Во-вторых, любое новшество – это риск и привлекательно только для самых энергичных. Там, где первопроходцы вольны действовать по-своему, люди более осторожные могут наблюдать за ними и учиться на их опыте. Но когда решения принимаются большинством голосов, как это было на сходе, никакое новшество не будет принято, пока к нему не будут готовы многие [106] . При прочих равных условиях, чем больше людей имеют возможности по собственной инициативе отважиться на эксперимент, тем лучше перспективы развития [107] . Система чересполосицы губит новаторство, и, по-видимому, она сыграла главную роль в том, что в России так долго удерживалась «трехпольная» система, при которой каждый третий год треть земли остается под паром.

Создаваемая системой чересполосицы необходимость коллективного принятия решения логически отделима от доминирования деревенских стариков, но в России, где эти вещи были крепко связаны между собой, чрезмерная власть оказывалась в руках тех, кто был меньше всего расположен к новшествам.

Сопротивление стариков идеям модернизации часто выражалось в форме крайне неприязненного к ним отношения. В одном из сообщений сын, оставивший общину, отправил подписку своему отцу на Земледельческую газету, а приехав домой, обнаружил, что отец оклеил газетами стены избы. Отец объяснил: «Пишут насчет хозяйства; да дураки пишут, дураки и читают; что они знают, то мы уже давно забыли» [108] .

Передел. Практика переделов не допускала роста производительности. Рачительный крестьянин, решавшийся потратить время и деньги на улучшение своего надела, немедленно лишался всех полученных результатов после очередного передела. В итоге идея улучшения земли чаще всего просто не возникала. Николай Бунге, министр финансов в 1881–1887 гг. и сторонник реформирования крестьянских прав собственности, любил цитировать знаменитого английского экономиста и реформатора Артура Янга: «Дайте человеку в собственность бесплодные камни, и он превратит их в цветущий сад, но сдайте ему сад в аренду на девять лет, и он превратит его в пустыню» [109] .

Китайский метод деколлективизации сельскохозяйственных земель дал экспериментальные данные о влиянии переделов на инвестиции. Семьям дали право использовать определенные участки и оставлять себе всю продукцию, превышающую установленную норму. Но местные кадры сохраняли право проводить «перераспределение» земли до 1998 г., когда новый закон обеспечил свободу от переделов сроком на тридцать лет. После 1998 г. в некоторых районах практика переделов сохранилась, а в других власти взяли обязательство не проводить никаких переделов в течение пятидесяти лет. Там, где арендаторы поверили, что переделов больше не будет, они пошли на долгосрочные вложения, в том числе завели фруктовые сады, перешли от химических удобрений к органическим, настроили теплиц и ирригационных прудов [110] .

Русские общины порой демонстрировали понимание этой проблемы. Иногда крестьянину, много вложившему в улучшение земли, позволяли при переделе сохранить улучшенные участки, либо он получал соответствующую компенсацию. Действительно, законом от 8 июля 1893 г. предусматривается, что крестьянин, потрудившийся для улучшения своей земли, при переделе по возможности получал надел в том же самом месте [111] . Некоторые общины требовали рачительного отношения к земле и за отсутствие такового наказывали, выделяя плохим хозяевам при очередном переделе менее плодородные участки [112] . Кингстон-Манн цитирует сообщение из Западной Сибири, в котором наблюдатель говорит, что «не знает ни одного случая, когда бы при переделе крестьянин не получил компенсацию за любые превышающие обычные затраты труда или капитала» [113] .

Если бы тому, кто принимает централизованные решения, информация доставалась бесплатно, а агенты никогда не действовали бы из своекорыстных побуждений, тогда эти сообщения позволяли бы не волноваться насчет общины. Но именно потому, что эти предположения ложны, только частная собственность обеспечивает рост эффективности и производительности, за исключением особых ресурсов, таких как реки (в качестве путей сообщения когда государственная и коллективная собственность могут обеспечить эффективность за счет масштаба операций). Возьмите сообщение о том, что при переделе вознаграждались все затраты труда и капитала, «превышающие обычные». А кто устанавливал, чт'o такое «обычные затраты» и на основании каких данных? И учитывался ли инновационный характер инвестиций, отдача от которых еще никому не известна? Как измерялось «превышение обычных затрат»? Новатор не только подвергался обычному экономическому риску, но ему также приходилось убеждать сход. На практике самые успешные крестьяне, самые трудолюбивые и предприимчивые явно были во главе тех, кто противился переделам [114] , но для этого им нужно было заручиться поддержкой двух третей членов схода [115] . Из всего этого следует, что справедливость, проявляемая сходом во время передела, не была панацеей от неблагоприятных последствий этой практики. Хотя мы довольно мало знаем о возможностях крестьян достигать договоренности относительно компенсации подобных последствий передела [116] , переделы как минимум создавали необходимость в дополнительных маневрах и договоренностях, которые в других условиях были бы не нужны.