Если не считать влияния богатства, в остальном община была строго патриархальной. Женщины, естественно, подчинялись мужчинам, а молодые подчинялись старшим в куда большей степени, чем в городской культуре. Все главы семей были участниками схода, но не каждый взрослый мужчина имел на это право [163] . Сыновья, если им не удавалось выделиться из общего хозяйства до смерти старшего члена семьи (так называемое «до-смертное разделение»), оставались бесправными и находились всецело во власти отца до самой его смерти. Но и тогда не обязательно наступала независимость, потому что зачастую семья сохранялась, и место главы семьи занимал старший сын [164] . Оптимист мог бы объяснить господство старших преобладанием устной традиции, в которой власть и авторитет естественно принадлежат тем, кто дольше жил, а потому лучше знает, что и как делается на белом свете [165] . Но это объяснение годится только для общества, в котором существует традиция не просто устная, но и чрезвычайно влиятельная, и в котором стабильность подавляет новаторство. Такой и была крестьянская Россия.

С господством приходили льготы: освобождение от работы и почетное место в избе. По оценкам Хоха, который детально изучил поместье Петровское, треть населения общины, занимавшая промежуточное место между детьми и стариками, выполняла три четверти полевой работы [166] . Он также обнаружил, что «в Петровском царила настоящая вражда между поколениями, и по одну сторону находились глава семьи и его жена, а по другую – все остальные, эксплуатируемые члены семьи» [167] . Как мы уже видели, власть легко конвертируется в материальные выгоды: взятки или подношения в ответ на обещание оказать покровительство (или наоборот) в отношениях с помещиком (до освобождения) или с государством. Таким образом, для общинной жизни было характерно такое же, как везде, стремление к самовозвеличению.

В главе I я провел различие между режимом частной собственности и режимом иерархически-родовых, или патронажных, отношений, причем последние служат главным образом реализации личных интересов, если, конечно, оставить в стороне прямую вражду [168] . Хотя община не была сферой господства частной собственности, она, на первый взгляд, не кажется царством патронажных отношений. Но при более близком изучении выясняется, что это была бы правильная характеристика. Главы семей, находящиеся на самом верху иерархии, действовали как совет и руководили рядовыми членами общины во всех мелочах их хозяйственной и семейной жизни, а также и в их отношениях с государством, таких как набор рекрутов или по меньшей мере исполнение некоторых законов. Можно, конечно, попытаться представить, что общинники в целом каким-то образом стояли над этим коллективным руководством. Но состав и власть этого органа – коллектива глав семей, монопольно распоряжавшихся всеми ресурсами общины, – вряд ли заслуживает такого благостного мнения.

Община вряд ли могла избежать характерных для патронажного режима проблем с информацией и конфликта интересов. Поскольку система глушила рыночную информацию о сравнительной стоимости таких ресурсов, как труд и земля, сход не мог полагаться на нее при оценке соотношения выгод и потерь. Более того, выступая как агент общины, сход, в описании Хоха, вел себя как чисто патронажная организация, члены которой подкупами и интригами преследуют свои частные интересы. Далее, поскольку труду и земле был закрыт выход на рынок, между общинами не было рыночной конкуренции за ресурсы, как это имеет место между современными корпорациями. А это избавляло их от конкуренции, создающей самые мощные стимулы для обуздания патологий, свойственных патронажным режимам [169] .

Прежде чем завершить анализ прав собственности, следует обратить внимание на некоторые установки, широко распространенные среди русских крестьян. В обширном трактате о социологических аспектах деревенской жизни Миронов изображает столкновение крестьян с «официальным законом» как чисто негативное: приходилось выполнять государственные повинности – платить налоги и выкупные платежи, отдавать парней в армию и ходить на дорожные работы; крестьяне конфликтовали со всеми некрестьянами по поводу условий договоров, а время от времени подавали наверх петиции с просьбой о помощи [170] . Миронов предлагает довольно размытую концепцию «официального закона», противопоставляя ему регулирование на основе «обычного права», которым, по его словам, руководствовались при разрешении гражданских и уголовных дел, затрагивавших крестьян [171] . По-видимому, он имеет в виду закон, применявшийся в местных крестьянских судах (в волостных судах), о которых речь будет ниже.

Миронов приводит русские пословицы и поговорки, в которых закон неизменно изображен в отрицательном свете: «Где закон, там и обида», «Где суд, там и неправда», «Не будь закона, не стало бы и греха» [172] . Такое отношение – если считать, что оно было преобладающим, – представляется естественной реакцией со стороны людей, которые как класс не только были исключены из процесса формирования закона, но и имели дело с законом только при столкновении с чужаками – с помещиками и чиновниками, обладавшими правом творить и применять закон безо всякой оглядки на крестьян. Энгельгардт, помещик с литературными способностями, опубликовавший письма о деревенской жизни в пореформенной России, приводит слова крестьянина, недовольного уголовным законодательством: «Что это за закон? Кто его писал? Это все господа писали» [173] . Крайняя скованность ресурсов, обусловленная (наряду с другими факторами) системой собственности на надельную землю, означала, что у русского крестьянина было куда меньше возможностей, чем, скажем, у американского или европейского фермера в том же XIX в., даже помыслить об обращении к закону для разрешения споров о собственности с юридически равными лицами в таких, скажем, ситуациях, как оспаривание договоров, дарственных, права прохода, создания помех и причинения ущерба.

Судя по тому, что писалось об отношении крестьян к воровству и обману, у них не было идеи права, отделенного от социального статуса сторон. Крестьяне проводили различие между обманом чиновника или помещика (это хорошо) и надувательством соседа или родственника (это плохо) [174] и не считали за воровство рубку деревьев в помещичьем или казенном лесу, потому что дерево никто не сажал, оно само выросло [175] . В этом много общего с поведением получивших свободу американских негров, которые воспринимали воровство как способ получения возмещения за украденные у них свободу и труд [176] и готовы были восхищаться «подвигами» таких же, как они, осужденных за преступления против жизни или собственности белых (и только белых) [177] . Но отношение крестьян может иметь и другое объяснение. Согласно Энгельгардту, крестьяне могли понимать, что нанести ущерб помещику – дело почти столь же нехорошее, как навредить крестьянину, но при этом они также исходили из того, что с дворянами иметь дело безопаснее, потому что «помещик» действует «по простоте, то есть по глупости, а не как крестьянин» [178] . Крестьяне основывали свои суждения о ком-либо, исходя не только из оценки социального положения человека, но и в зависимости от покровительственных и личных связей с ним [179] , что было неизбежно в системе, отличавшейся слабостью прав собственности и ограниченностью рыночных возможностей.

В крестьянской жизни было много враждебности, причем не только в отношении помещиков. Мы уже отмечали чрезмерность власти старших по возрасту, но это лишь один аспект противоречий, раздиравших крестьянский мир. Хох отмечает, что в большинстве случаев на воровстве, даже если пострадавшим был помещик, ловили только потому, что один крестьянин доносил на другого. Имеющиеся свидетельства подтверждают это объяснение. Хох заключает, исходя из данных о развитии доносительства, что «трудно представить, чтобы там не преобладала атмосфера враждебности, недоброжелательства и мстительности» [180] .