Я решил принять бой. Не для того я взялся за жизнеописание самого добродетельного из всех добродетельных императоров, чтобы опустить руки при встрече с Тенью. Это было нелегкое решение, ведь тень многолика. Она бьет резко, наотмашь, только успевай уворачиваться.

Зло прячется в тени.

К тому же было боязно за читателей. Не дай Бог, если кто-то, прочитав роман, решит сегодня стать лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня.

Это будет самокатастрофа, сходная с той, какая случилась с автором, а также с главным героем романа, ведь каждый из нас, замкнувшись в кругу своего ограниченного понимания мира, приучен упорно отрицать совершенно очевидное. Горе тому, кто предъявит убедительный довод в пользу добра, которым можно было бы переубедить его. И вообще – если человек окаменел во внушенном извне, есть ли смысл воздействовать на него доводом?

Кто мог бы, взяв человека за руку, вывести его на свет Божий? Помог бы раскрыть глаза и убедиться – мир это не пляски теней на стенах пещеры.

Это – мир…

Это объективная реальность.

Мне повезло – я встретил Антонина Пия.

Он оказался надежным и доброжелательным попутчиком. Он подал смутную надежду на возвращение Золотого века. Он приоткрыл тайну маршрута, следуя которым можно, вспомнив вещие слова Гайто Газданова, «что-то понять в жизни».

Не удивляйтесь, доброжелательные люди встречаются даже на императорском посту.

Я решил последовать совету Серена Кьеркегора: «…Люди объезжают кругом весь свет, чтобы увидеть разные реки, горы, новые звезды, редких птиц, уродливых рыб, нелепых существ и воображают, будто видели нечто особенное.

Меня это не занимает.

Но знай я, где найти добродетельного человека, я бы пешком пошел за ним хоть на край света. И я бы уж ни на минуту не выпустил его из виду… Я бы только и делал, что с благоговением наблюдал за ним, подражал ему, упражняясь в тех же поступках. И хотя я еще не нашел такого человека, но вполне могу представить его…»

Самое возмутительное, говорил Антонин, если кто-то «объедает государство, не принося ему никакой пользы своим трудом». Доходы со своего имущества он подарил государству. В память об умершей жене взял на содержание государства девочек-сирот по всей Италии.

Высокий рост придавал ему представительность, но к старости, когда стан его согнулся, он, чтобы ходить прямо, привязывал на грудь липовые доски. Будучи стариком, он, прежде чем принимать посетителей, ел для поддержания сил хлеб всухомятку.

Даже умер без затей, в семидесятилетнем возрасте. Поел на ночь альпийского сыра «банон», утром почувствовал себя плохо и к вечеру без спешки, отдав все необходимые распоряжения, объявил страже пароль на будущую ночь – «самообладание» – и скончался.

Должно быть, вкусный был сыр, если человек, всю жизнь придерживающийся умеренности, съел лишний кусочек.

Глянешь на такого и невольно воскликнешь: боже правый, да император ли это? Ни дать ни взять – пенсионер-садовод.

Тем не менее это он.

…Кое-кто пытается доказать, что конечное несоизмеримо с бесконечным!

Это досужая сентенция не относится к моему герою. Он в высшей степени цельный, солидный человек. Заботливый дедушка. Ни один разряженный горожанин, отправляющийся на воскресную прогулку, не шагает более твердой поступью. Он весь принадлежит миру сему. Ничто не выдает его: ни взгляд, устремленный в небо, ни досужие разговоры, есть ли жизнь на Марсе, или насчет морального закона – как он там кувыркается во мне; ни желание критиковать власти. Его громкое пение (после рюмки-другой) доказывает самое большое, что у него здоровые легкие.

И все-таки именно такие люди ежеминутно подталкивают движение космоса. В бесконечном смирении они черпает глубокую грусть бытия и непоколебимость доброго нрава.

Их пребывание в конечном мире не носит ни малейших следов забитости, робости или покорности дрессированного животного. Им тоже известно блаженство. Они спокойны, уверенно наслаждаются этим миром, не унижая других, не тыча в глаза самодовольством или наглостью, как будто конечное навеки обеспечено за ними.

И все же, все же…

Теперь, закончив роман, я уверен, что заинтересованность судьбой и деяниями Антонина Пия, мой пламенный задор, не только ярче всего характеризует мои авторские пристрастия, но также и объективную роль этого ключевого для Золотого века императора, сыгравшего решающую роль в становлении непривычного нам, будущего миропорядка, который я условно назвал бы бытием в согласии.

Еще Т. Момзен утверждал: «…император Пий не обижал своих соседей, ни сильных, ни слабых, и ценил мир, может быть, даже больше, чем следовало» [2] .