– Не так много. Да больно уж они дружные, кулачье, как волчья стая.

– Значит, вы беднота, сиротство?

– То-то вот, у нас, почитай, у половины отцов нет.

Кто на германской, кто на гражданской войне пропал.

Вот Антошка-лутошка, так он даже отца не знает.

– Я мамкин, - улыбнулся мальчик, длинный, тонкий и белый, как ободранная липка-лутошка.

– А вот у Мамы-каши отец безногим с войны вернулся - не работник, ребят вовсе нету, одни девчонки... Вот и приходится ей с нами в ночное ездить.

– Странное у тебя прозвище, - удивился прохожий.

При этих словах девчонка надвинула поглубже на лоб отцовскую буденовку, прикрывавшую косы.

– А это у нее с детства. Ребятишек в дому было много, а каши на них было мало, вот она все и ревела: "Мама, каши" да "мама, каши". Так ее и прозвали. Настоящее-то у нее имя - Даша.

– У нас всякие прозвища есть - вон Сережка, а зовут его Урван. А по какой причине? Было такое дело: во время пожара курица обгорела, он ее лаптем стукнул, а из нее яичко выкатилось. Сережка подобрал да и говорит:

"Ого, печеное, тепленькое", - да тут же и съел! Увидел это богатый мужик Алдохин и посмеялся: "Да ты, урван, у горелой курицы яйцо урвал". С тех пор и пошло.

Выяснилось, что лобастого паренька зовут Степка-чурбан - за бесчувственность: сколько его ни бьют, никогда не плачет. Одного мальчишку - Данилка-болилка, за то, что он болезный. Еще одного - Ванюшка-бесштан, ему до семи лет штанов не покупали, в рубашонке бегал.

Прохожий слушал и хмурился.

– Значит, вся беднота у вас с уличными кличками, а богатенькие с чистенькими именами?

Выяснилось, что у Алдохиных есть Гришки, Никишки, Петьки и Федьки, без всяких прозвищ. А если и прозвища - то ласковые, не насмешливые. Есть Манечка-беляночка, Танечка-красавочка, Ванек-гоголек.

– Что ж это, ваши богатенькие не только травы - хорошие прозвища присвоили?
– Солдат выбил о каблук пепел из трубки.
– Не годится, - сказал он, помолчав, - так не годится. Не за то мы боролись... Коммунисты у вас есть, комсомольцы?

– Есть один партийный. Председатель сельского Совета Шпагин. А комсомольцев в нашей деревне нету.

Были двое, да ушли на польский фронт и не вернулись.

– А для мальчишков-то партии нету, - вздохнул Антошка-лутошка, - не слыхали вы, дядя?

Солдат затруднился с ответом.

– Чего-нибудь должно быть, - сказал он.
– Нельзя же ребят без организации оставить. Плохо без партии.

Кабы не было у нас партии большевиков, мы бы власть буржуев не свергли. Партия нас организовала. От четырнадцати держав отбились... Не то что от алдохинцев.

Потом огляделся и спросил, смотря почему-то в сторону:

– А что, ребята, дела изба на краю села? Собой невеличка, с петухами на коньке?

– С петухами? Мы их из озорства давно камнями посшибали, - выпалил простодушный Антошка-лутошка, который никогда ни в чем не мог соврать или схитрить.

– А изба цела, цела!
– радостно сказал Степан-чурбан.

– Только окна забиты, - опять выскочил вперед Антошка.

– Ну, а чего же не забить их было, когда тетя Маша в совхоз работать ушла. Ей без мужика да без лошади нельзя было прокормиться. Наши ее видали. Коров доит и песни поет.

– Поет?
– солдат почему-то вдруг поперхнулся.
– Это хорошо, когда человек поет!

Он быстро встал, накинул на плечи видавшую виды шинель, поправил на спине мешок:

– Ну, спасибо за компанию, бывайте здоровеньки, хлопцы.

И, сказав эти нездешние слова, так же нечаянно ушел, как появился.

КАК СЕРЕЖКА-УРВАН КОНЯ УГНАЛ

Оставшись одни, ребята стали гадать, кто же это мог быть? Никого из них он не знает. И они такого не помнят. Может, чужой какой-нибудь? Почему же тогда Марьину избушку спрашивал? Уж не Иван ли это Кочетков, муж тети Маши, пропавший без вести еще в царскую войну? Его сразу после свадьбы, говорят, забрали, и с тех пор как сгинул.

Ребята знали ход в заколоченную избу и много раз, пробравшись в нее, тайком играли в "больших". Девчата хозяйничали как бабы - топили печь, пекли хлебы, собирали на стол, а ребята вели себя как мужики. Садились на лавку в передний угол. Стукали кулаком по столу.

Командовали: "Что есть в печи, все на стол мечи!" Представляли разное... Даже свадьбы играли, понарошку, конечно.

И в этой пустой холодной избе, при скупом свете, пробивавшемся сквозь заколоченные досками окна, разглядели они однажды на карточке и Марьиного мужа. Сидел он на громадном коне, лихо заломив папаху, и в обеих руках держал по сабле.