Переехали на пароме и тут же к Глебычу часовых, не передал бы, в чем дело. Тронулись берегом. Быстро смерклось, и лес, и небо сделались одной сплошной чернотой. Отряд шел тихо. Фома и Ерема вели и указывали дорогу и помахивали липовыми подожками. Вдруг по шеренге пробежал шопот, и от конца по рукам пошла бумажка.

— Вожатому, передай вожатому.

— Что это. Откуда записка?

— Передай скорей!

Петя взял сунутый листок. Неровным почерком, но знакомым, на листке прыгали слова.

«Не ходите, ни в коем случае, дело не чисто, подвох, самогонщиков в лесу нет, ребята, не вздумайте ходить.

Симка».

— Ну, новое дело, а ведь рука-то ее. Где взяли, кто дал записку?

Толкали друг друга, спрашивали, теребили, и всяк ссылался на соседа, нить терялась у Клавдии.

— Откуда ты ее взяла. Кто дал?

— Парнишка у парома; подбежал, сунул и увинтил.

— Врешь, задержать бы его…

— Да я и подумать не успела.

— Нет, записка подозрительная, — вожатый сунул ее в карман и ускорил шаг, а сам думал: — что за музыка, а ведь рука Симки.

В лесу разбились на две партии. Одну повел Фома, другую — Ерема. Итти было трудно. Ветки так и цапали за рожу без предупреждения и не извинялись.

Лес молчал глухо и пусто. Не будь милиционеров, можно было бы хорошо струхнуть.

Когда порядочно измотались, то-есть так порядочно, что и самогонщиков забыли, Фома, ведущий шеренгу с Шуркой и вожатым, вдруг цыкнул и указал подожком на мутно-красный оттенок огня на деревьях — пыхнет и нет, пыхнет и нет.

Вмиг забыли усталость и изодранные рожи, руки схватились за финки. Милиционеры вытянулись и стали нюхать воздух.

Шли ближе и ближе, и чем больше милиционеры нюхали воздух, тем удивленней переглядывались.

— Ага, — толкал Шурка вожатого, — есть, почуяли, народ бывалый, с нюхом.

Еще десяток шагов, поредела чаща, и увидели все на поляне бугры земли, как шалаши. Из-под них сочится огонь, копошатся черные и красные на огне люди. Затая дух, подошли вплотную и стали чутко ждать.

Милиционеры ерзали на седлах и снова удивленно нюхали тяжелый смрад, тянувшийся от поляны.

— Вот ведь, одна вонь, пьют, а? — толкал снова Шурка.

На противоположной стороне свистнули, и шеренга, хватаясь за бьющиеся сердца и болтающиеся финки, высыпала к огням.

Треснул выстрел.

— Стой! Никто ни с места! Никто не уйдет! — выкрикивал начальник волмилиции.

— Руки вверх! — гаркнул он оторопевшим чумазым и оборванным людям. Они на четвереньках лезли из землянок, продирали глаза, лохматые и страшные и становились кучей, чеша затылки.

— Ну, и арапы. Я так и знал, настоящие самогонщики.

— Становись в кучу! Живо! — командовал начальник.

— Товарищи, што вы, мы с патентом. Михаил Сидорыч, где он… буди его, пущай распутает!

— Никаких патентов на самогон нет!

— Да мы непьющие, — пробурчал саженный парнюга, утирая лицо ладонью, оставляющей черный след сажи.

В ответ хохот.

— Не видать тебя, — образина.

— Да ты што лаешься? Ты кто, а то с коня-то счибу.

— Я тебе счибу, счибу…

— Да что это, в самом деле, ехали бы днем, а то в ночь. Не милиция, а бандиты!

Дело принимало серьезный оборот. Вдруг все загалдели. Ребята и милиция вытаращили глаза: из одной землянки вылез тоже на карачках человек, но он был чистый, в кожаной куртке и тащил за ухо портфель.

— В чем тут дело, товарищи? Почему в ночь?..

— А вы кто такой?

— Я председатель артели смоугольщиков.

Все разинули рты.

— Што? Што… — потянули голоса. — Председатель самогонщиков?!

— Я председатель артели смолокуров и угольщиков, вот документы… Но почему ночью, я протестую… Кто здесь партийный?

— Я… я… я… — заикался начальник милиции. — Видите, товарищ, я тоже коммунист.

— Я в Уком партии с этим делом. Являться ночью со стрельбой, — это не годится!

После этих слов поднялся гвалт. Милиция вцепилась в вожатого, вожатый в Шурку, хотел Шурка вцепиться в Фому и Ерему, ан ихнего и духу не было.

За добрую версту катали лапотники, присаживаясь хохотать, отхохотавшись, драли дальше, пока снова не душил хохот, от которого валились с ног.