— Спасибо, Кирилл Григорьевич, в чем-то грешен, но не в этом. Награды — не цель, лишь способство для деятельности.

— Не сказать, что вовсе тем не тешились, — улыбнулся Марьин. — Но вы-то диплом за машину получили, за новшество, на Парижской-то выставке, вы из Америки механизмы навезли, и больницы, и школы, и клубы на приисках своих понастроили. И ссыльным, дело известное, хлебца и работенки подкидывали, музыкантам субсидии выделяли. Это не токмо из гордыни, это из понимания существенности жизни, своей и общей.

— Еще раз спасибо вам от души. Как-то удивительно и лестно от вас такую похвалу слышать!

— Погодите благодарить, Михаил Дмитриевич, — я ведь не одни приятности люблю говорить. Я все это к Хаминову моему клоню. Придет по другому делу, а не утерпит, чтобы на пальцах не пересчитать: опять Бутину медаль, четвертая уже — на Лондонской выставке получил! И там грамота, и тут диплом, и еще один адрес за пожертвования! Я его умиротворяю, а его колотит. Но более всех медалей и дипломов его разбирало нечто другое.

— Какое ж я такое зло причинил Ивану Степановичу? — с горечью спросил Бутин. — Когда и где вред нанес?

— Смотрел я когда-то, Михаил Дмитриевич, одну вещицу в театре на Макарьевской ярманке, кто писал, какое название той комедии — не упомню, а вот что врезалось в память. Добрый человек вопрошает злодея: чем я тебе не люб, за что противу меня зло творишь? А тот так отвечает: а ни за что, за то, что ты не такой, как я, как все! Все вороны черные, а ты белая, и за это тебя надо сничтожить!

— Ну уж вы-то так не думаете! — вырвалось у Бутина.

— Я б так думал, — сурово отвечал Марьин, — вы бы тогда ко мне не пришли. Марьин и Хаминов по-разному на вас смотрят. Он дурел, глядя как вы возноситесь. Раз — и Николаевский завод ваш, раз — и у вас пароходство на Амуре, раз — зейские прииски дают Бутину золото. А он хочет хватануть, да боится, он все в кубышку, деньгу, он дисконтом гребет, а в жизнь, в действие не вводит! Его богатство бездеятельное, мертвое, а ваше в ходу, в работе, от него польза обществу. Для Хаминова вы белая ворона. И для тех, кто повыше Хаминова. Кто считает, что вы влево заходите при своих капиталах.

— А для вас? Кто я? Уж доскажите, сделайте милость.

— Эх, Бутин, Бутин, — повел волнистой седой бородой Марьин. — Я вижу, что вам угодно узнать от меня то, чего я сам не ведаю. Я прям с вами. У вас есть крупность, есть цель, есть забота об улучшении общей жизни. Все это мне по душе, старику, это всех нас, погрязших в земном, подымает сверх обычного, сверх низменных торгашеских интересов. А слабости ваши вполне человеческие: переоценили свои возможности, не закрепившись, спешите дальше, с кредитами переборщили, надеясь на марку фирмы и свою репутацию, да и не всегда окружаете себя людьми, истинно верными и надежными...

— Троянский конь! — вдруг вспомнилось сказанное вполголоса жесткое предупреждение Осипова.

— Какой конь? — недоуменно спросил Марьин. — Орловский рысак, бельгийский битюг, немецкий тяжеловоз, — это знаю, слыхал. Троянский конь? Да при чем он к нашему разговору.

— Очень при чем, дорогой Кирилл Григорьевич. Для меня несомненно, что Хаминов замышляет дурное против меня. Он хочет возбудить против фирмы всех господ кредиторов.

— Чего не знаю, того не знаю. Може и так. Он, отошедши от меня, в свои планы не посвящает. Тут я ему не союзник. А осмотрительность вам не повредит, господин Бутин.

— Что ж, мы еще повоюем, — сказал Бутин, поднявшись. — А вам за прямоту вашу и добрые советы — низкий поклон.

Марьин, поглядев вслед высокой, худощавой энергичной фигуре, устало покачал головой — и с укоризной, и с сожалением, и с долей восхищения...

31

Бутины выдавали замуж Серафиму Глебовну Викулову за мещанина Ермолая Сергеевича Ошуркова.

Какое облегчение испытывал он, Михаил Дмитриевич, при всех сложностях предстоящего события, облегчение от того, что обнажил свое сердце перед невесткой.

Он знал, что Капитолина Александровна высоко ставит искренность и прямоту. Он понимал, что исповедь его перед нею не может быть ничем другим, как душевной казнью. Он верил, что встретит дружеское участие. Но невестка оказалась способна на большее. Она пригласила Петра Яринского в маленький кабинет наверху, где обычно проводила утренние часы, проверяя счета по дому, давая распоряжения прислуге, принимая деловых визитеров, — с девочками из гимназии она обычно занималась в большой гостиной, где рояль и предметы для вышивания, а потом звала в столовую, — так вот приняла Петю, сидя за рабочим столиком. Яринский остановился у порога — этот невзрачный молодой парень с невыразительным простодушным лицом, широкими плечами и на крепких, немного кривых ногах. Яринский, боящийся даже приближения к нему девушек, Яринский, необходимый человек в доме — старательный мастер на все руки: кучер, посыльный, садовник, столяр, — стоял у двери и смотрел на хозяйку дома ясными, честнейшими глазами, готовый исполнить любое поручение.