— Господа! — продолжал Бутин. — Некоторые литераторы, и среди них особенно известный драматург господин Островский, показывают купечество в столь неприглядном и диком образе, будто люди торговли и промыслов ни о чем другом не помышляют, кроме наживы, приобретательства и обмана публики! То верно, что в нашей среде мы сталкиваемся с невежеством и корыстолюбием. Но худо, если потомки будут судить купечество лишь по комедиям господина Островского, забыв о пользе великой в делах торговли и промышленности, а также искусств, совершенной просвещенным купечеством. Пусть литераторы навестят наш далекий край, и они найдут иные и более симпатичные образцы, нежели в глухих углах московского Замоскворечья!

«Образцы», находившиеся в зале, зааплодировали оратору, кто-то выкрикнул: «Браво», кто-то воскликнул: «Сущая правда», а кто-то и попроще: «Молодец, Бутин, так их щелкоперов!»

— Кто, господа, жертвует на храмы Божии нашего края, не считаясь со средствами? Мы, купечество! Кто насаждает в Сибири школы, училища, гимназии, печась о народном просвещении? Мы, купечество! Кто основывает, где возможно, библиотеки, лечебные заведения, типографии, газеты? Мы, купечество! Из рядов сибирского купечества вышли и выходят не токмо основательные фабриканты, предприниматели, учредители дела торгового, но и горные инженеры, люди науки, зодчие, медики. Уважением повсеместным пользуются наши просвещенные дамы, купеческие жены и дочери, отдающие силы попечительству женских училищ, сестринской заботе о домах призрения и материнской — о домах для сирот!

Снова звучные хлопки, снова одобрительные возгласы, в том числе и женские.

— Прошу разрешения, не занимая болей вашего внимания, представить новое предприятие культуры — музыкально-драматический кружок под управлением известного и талантливого музыканта господина Маврикия Лаврентьевича Маурица!

Сидевший в задних рядах Иринарх имел острый слух. До него доносились не одни лишь возгласы похвалы и одобрения. Доносилось и приглушенное, не для всех:« Говорят, у Бутиных уже десяток миллионов!» — «А как же, сударь мой, все прибрали к рукам: торговлю, золото, винные заводы». — «До Амура добрались, тама гребут!» — «Чего же с таким капиталом не пожертвовать сотенку на храм Божий!» — «Как бы нам не пришлось плясать под бутинскую музыку!»

Мауриц привычно, а все ж нетерпеливо-неловко поклонился публике и повернулся лицом к оркестрантам — длинные с крупной курчавинкой волосы взметнулись, мелькнула тонкая круглая палочка, и дивные звуки Моцарта овладели публикой — купцами, купеческими женами и дочерьми, горными инженерами и конторскими служащими, польскими ссыльными и гостинодворскими приказчиками, друзьями и недругами Бутиных, доброжелателями их и завистниками, соратниками и поперечниками...

А после звучали Россини, Гендель, Бетховен. Татьяна Дмитриевна, сестра Бутина, была потрясена до глубины души.

Временами, когда Мауриц оборачивался и кланялся, сестре Бутиных казалось, что Мауриц ищет ее глазами; вот их взгляды скрестились: «Луиза, королева...»

Сколько в нем силы, энергии, страсти, когда он весь в музыке. И куда это все уходит потом...

Она очнулась, когда кто-то легко, почти не касаясь, тронул ее за плечо мягкой ладонью.

К ней склонилось испуганное толстое лицо Филикитаиты Степановны, компаньонки невестки.

— Сударыня... Госпожа... Вас спешно просят домой... Очень плох супруг ваш... Владимир Николаевич... Господи Всевышний, помоги нам, грешным!

Китайская экспедиция не выходила у Бутина из головы. Для него она представлялась делом наиважнейшим. Она требовала немалых затрат. Ее должны возглавить опытные и знающие лица. Ее надо снарядить с величайшей предусмотрительностью. И маршрут следует вычертить, исходя из карты и подсказок бывалых путешественников. И взвесить все экономические соображения — какие везть товары, сколько... И где найти добрых проводников?

Все вокруг отвлекало его — неотложное, житейское, личное, — все требовало его участия и вмешательства. Не говоря уж о делах торговых, делах приисковых, делах амурских...

И осложнившиеся дела семейные...

Еще одна смерть в доме Бутиных.

Умер зять — молодой, красивый Заблоцкий. Недалекий, беспечный, но привязанный к дому, незлобливый и при всей своей мишурной воинственности — никакой не вояка и не рубака. Никому не мешал, ничего не сделал: ни хорошего, ни плохого, а был членом семьи, имевшим свое место за столом, у камина, в гостиной, на пикниках. Он ничего не умел, но весь по-ребячески сиял, ежли Михаил Дмитриевич надумает поручить самое малозначительное дельце... Уж такую серьезность на себя напустит, не дай бог, такую вокруг ничего шумиху разведет, а потихоньку спросит Иринарха или Шилова, как к дельцу подступить, те и сделают меж временем, а его с докладом пошлют... Нежили Вольдемара, лелеяли все в доме...

Любя сестру, Бутин внутренне корил ее за то, что не соизмерила силы мужа со своими, будучи старше годами, но много крепче духом и телом. Слабого мужика по Гималаям истаскала, по малайским джунглям. Да что толку перемалывать теперь перемолотое. Горе у Татьяны Дмитриевны было неподдельное, ожесточенное, бесслезное и горькое, — с Заблоцким уходила ее молодость, милая и послушная забава ее укрытого твердой оболочкой сердца...

Жена Капараки, сестра. Софья Андреевна, жена его, Сонечка, легкая и светлая. Маша и Лиза, милые доченьки Зензинова, самого близкого друга Бутиных... И теперь зять...