С тем же Першиным после училища прошел всю географию и историю, с Зензиновым латынь, самоуком английский и немецкий, позже занялся французским с Дейхманом и невесткой... Служа у Кандинских, не расставался с книгой — с учебником, словарем, журналом. Начитанный старший брат удивлялся скорости, с какой младший усваивал прочитанное к услышанное. Краем уха услышал, вполглаза увидел, уже запомнил, затвердил. С жадностью выпытывал, у кого удавалось, всякое знание: у кяхтинского просвещенного купца, у ссыльного поляка, у заезжего гостя. Вот и гётевский «Вергер» прочитан на немецком, и диккенсовский «Пиквик» по-английски, и с трудом, но произведения Гюго, Бальзака и овидиев-ские «Метаморфозы», из зензиновской библиотеки...

Правильно ли, что все это должно уйти в одно лишь купечество — все, что вызнал, чему выучился? Но ведь практическая полезная деятельность при широком понимании ее — есть польза общенародная, во имя развития и блага отечества.

Время восхода фирмы закончилось. Теперь он строит, расширяется, возводит здание огромного коммерческого предприятия. И дело упирается в людей: нужда в рабочих командах на приисках, а в них недобор; нужда в сведущих инженерах, их горстка у него: Дейхман, Михайлов, еще десяток; нужда в образованных служащих, душой преданных Делу.

«Привлекайте в своих серьезных начинаниях, как делал весь образованный элемент сибирского общества. И тех, кто неволей пришел сюда... Среди них люди замечательные и необыкновенных знаний...» — так говаривал ему Муравьев.

Но ведь то же самое завещал и незабвенный Иван Иванович Горбачевский, когда Бутин с Багашевым посетили его незадолго перед смертью.

Он и дальше пошел, шире понял рекомендацию Муравьева и Горбачевского: приглядеться повнимательней к уголовному, не злодею, а жертве случаи, оговора, неминучей беды; на смышленых детей крестьянских, что сосланы в Нерчинский завод, на карийские рудники, на Зерентуй, «за разбой и бродяжничество», или за сущую мелочь. Да и вытащить их на свет, как бы из могилы. Глядишь, какой-нибудь Казимир Цыбульский, или Николай Летучий с клеймом на правой щеке, или озлобленно-печальный Герша Перчик, или Ульян Разноглазый, ладони в старых шрамах, или рябой, черный, страховитый Абдул Гакеев, а вот служат Бутиным верой и правдой, — тише, мягче, усерднее людей не сыщешь. И выказывают и ум, и сметку, и немалые способности. И никому из бутинских служащих не придет в голову прошлое помянуть или обозвать дурным словом.

Кой-кто из купцов косился на Бутиных за их «либерализм», и по начальству доносили, и никому никогда Бутин не откроет, сколь рублей перебывало в потных алчных руках иных разбойных чиновников, малых и больших, лишь бы не тронули покой нашедших пристанище и работу честных людей...

И, разрабатывая китайскую экспедицию, он прежде всего размышлял о людях, которым можно доверить ее осуществление...

Багашев никогда не появлялся попусту. Он приносил рукопись свежего номера «Нерчинско-Заводского Наблюдателя» или доставлял какие-нибудь сведения полезного содержания, порою пришедшие к нему из Москвы, Петербурга или Томска, в обгон официальному ходу. Случалось и просил за кого-нибудь. Отправить в лечебницу, дать вспомоществование, принять на службу. За себя не просил никогда, даже досада брала Михаила Дмитриевича.

Итак, в тот зимний ясный денек Багашев почти вбежал в конторский кабинет Бутина, переждав в нетерпении, пока удалится громогласный и грубоватый Иринарх Артемьевич, которому Бутин втолковывал, куда и как везти золото и кому сдавать в Иркутске, дважды помянув Хаминова, своего давнего содельца. Дождался и конца долгого разговора распорядителя дела с главным управляющим Иннокентием Ивановичем Шиловым, человеком серьезным, неулыбчивым и надежно преданным, как и жена его, Домна Савватьевна, семейству Бутиных. И учтиво послушал, вернее, сделал вид, что ничего не слышал, — негромкий и быстрый разговор между Михаилом Дмитриевичем и его невесткой касательно каких-то больших трат по домашности.

Они давненько не виделись — Бутин и Багашев, — оба странствовали: один по Амуру и Зее, другой по Шилке и Газимуру.

— Рассказывайте, Иван Васильевич, — по-деловому, но с теплотой обратился к журналисту Бутин. — Что дали ваши разъезды?

Он взглянул в округлое с топырками бородки лицо, на комично взъерошенные волосы. «На кого же походит мой Багашев, при очках, при редких усах да при своей прыткости? Право, на енота — добродушного, юркого, любопытного енота».

— Впечатления привез грустнейшие, Михаил Дмитриевич, — как-то невесело ответил Багашев. — Посмотрел нашу милую каторгу, сами знаете: там людей нет ни с той стороны, ни с другой... С одной стороны полосатые халаты да посеревшие лица, с другой — грубости да одубевшие сердца... Гибельные места при дивной природе, — он кратко помолчал, — Николая Гавриловича, господина ссыльного Чернышевского на прогулке видел, поздороваться успел, да он от меня повернул, то ли не в настроении, то ли неприятность навлечь на себя не решается...

Бутин не произнес ни слова, зорко поглядывая на рассказчика.

— Ведь вот же человек: невзрачный, роста малого, лицо обыкновенное, чуток даже бабье, в заостренности черт... А подумать, какой силы духа, каких стойких убеждений человек. Труды его читал и восхищался, хотя и не все приемлю... Историческая личность для России и для Сибири нашей... Хотя бы невольным пребыванием своим...

— Я, Иван Васильевич, вот о чем скажу вам, — медленно, с некоторым трудом, заговорил Бутин. — Я если человеку помочь неволен, то о том стараюсь не рассуждать. Потому — заболеваю. Нельзя образованную личность отвергать, лишать деятельности по той причине, что личность эта не твоим умом живет. Мнения надо уметь выслушивать, уметь оспаривать. Кандалы — не мыслят, не спорят, не рассуждают, не доказывают, не убеждают. В них заключена неразумная, жестокая, унизительная сила. Но, господин Багашев, мы не владеем ключами, отмыкающими их... Моя бы воля: не убийца, не разбойник — пусть себе живет, пусть жизнью и делом свою правоту доказывает.

— А ежели ниспровергатель строя? — выкатил большие голубые глаза Багашев. Енотовы усы зашевелились. — Тогда как?

— Не испытывайте меня, господин Багашев, — холодно усмехнулся Бутин. Усмешка короткая, как вспышка молнии. — Я испытан людьми достойными и великой души. Но я думаю, господин Багашев, нам пора приступить к делу. Что вы мне сегодня решились преподнести? Ведь что-то привезли?

Да уж — хитрого не перехитришь. Ни усы багашевские, ни клочья бороды не укрыли от Бутина: енот не зря пришел!