И платья она носит, да только… простые?

Скучные?

Или скорей практичные?

Но и не в них дело, а в морщинах. И в глазах усталых, заглянешь в такие и видно – много человек пожил, устать успел, и давно уже ничто не держит его в этом мире. И не ушел он единственно потому, что не привык поддаваться слабости…

– Налюбовался? – она кривовато усмехнулась. – Учился бы ты, Себастьянушка, мысли прятать. Здесь прочтут, извратят и виноватым оставят… глупости, да… младенчиков, конечно, крадут, не без того… и цыгане тут отметились, но в Хольм везти… граница шумных грузов не любит, это первое, а десяток-другой младенчиков утихомирь поди… магия? Почуют сразу. По ней-то ходоков и ищут, потому и опытные, не один год прожившие, магии сторонятся и в обычное жизни, чтоб не зацепить случайно. Да и нужны Хольму нашие младенцы, как нам ихние собаки. Своих девать некуда.

– Вы так говорите…

– Как есть, так и говорю… таких же статеек появлялось, почитай, каждую неделю… то младенцы, то девственницы распрекрасные, то вот колдовки от них лезут и молоко в коровьих сиськах творожат. Диверсии, стало быть, учиняют…

– Колдовки…

– Лезут, Себастьянушка, лезут, не без того… от них к нам, от нас к ним… и диверсии учиняют… тут уж как оно повелось… только коровьи сиськи им без надобности. Как и нам. Дело в другом, - покачивалось кресло. Скрипел старый паркет. И сизый дым наполнял комнату. Клубками ложился он под ноги, ковром невесомым.

И было в этом что-то донельзя правильное.

– Сколько человек читает того ж «Охальника»? Много… едва ль не половина королевства, а то и две трети. А кто не прочтет, тот пересказ послушает. Душевный… и вот, посуди, кто из прочитавших, задумается, сколько в этой писанине правды?

– Немногие.

– Единицы, Себастьянушка, единицы… остальные, может, и знают, что газетенка это дрянная, да только… вот он враг, страшен, есть кого ненавидеть, есть о ком думать, и чего уж тут, удобно, когда думает народец о Хольме с его страшилками, чем о мздоимстве, казнокрадстве и дорогах худых… да…

Она замолчала.

– Потому и появлялись сии статейки с завидным постоянством. А тут исчезли? К чему? Хольм не сгинул. Да и мздоимцы с казнокрадами никуда не делись. Значится, в ином дело. В чем?

Как у нее просто выходило.

Понятно.

И странно, что сам Себастьян на этакие мелочи внимания не обращал. Да и… других дел хватало?

– Значит, дружить будем… может, оно и неплохо…

От уж чего Себастьян от панны Гжижмовской не ждал. Ему представлялось, что она, с ее прошлым, на границе проведенным, с ее настоящим, в котором не осталось ничего, кроме трубки и дома, должна Хольм ненавидеть.

– Я не выжила из ума, Себастьянушка… а худой мир всяко лучше доброй ссоры, так, кажется, говорят… и Хольм… тоже мне сосредоточение зла, - она постучала мизинцем по люльке и пыхнула дымом.

Ответить на это было нечего.

Да и не хотелось.

Сосредоточение зла? Нет, не то, чтобы сосредоточение… не то, чтобы зла… в этакое Себастьян и сам не верил. Вот только… неуютно как-то было.

– Старыми обидами жить нельзя. Да и замирится сразу не выйдет. Мой батюшка Хольм ненавидел люто… его прабабка сгинула, когда там, - она на стену кивнула, на дюжину пожелтевших снимков. – Знать под нож пустили… всех пустили, одаренных и таких, молодых и старых. Совсем еще детей, которые себя не помнили, по приютам, та же смерть, но не быстрая… вот… и война потом… прадед воевал… на Проклятых землях, которые землями тогда обыкновенными были. Дед мой рос, зная, что долг его – границу держать. И что Хольм суть враг, иначе все было, Себастьянушка… про торговлю даже малую и думать не смели. И всяк, кто с той стороны шел, врагом становился, беглец ли, перебежчик. Отцу он иной судьбы желал, но не вышло… он у меня тоже Хольм недолюбливал… по молодости случалось ходить на ту сторону. Они к нам. Мы к ним… потом-то полегчало… он и сам стал задумываться, особенно, когда матушку мою встретил… оно ему карьеры стоило, да не жалел, нет… - она уставилась на снимки немигающим взглядом, и Себастьян понял, что лишний здесь.

Он тихонько поднялся, и кресло, не иначе как преисполнившись уважения к старухе, не издало ни звука. Паркет молчал.

Тихо было и наверху.

Стыло.

Пустая кровать не вызывала желания вернуться в нее. Простыни холодные, скользкие, небось, что жабья шкура. И вправду, может, жениться? Или грелку купить? Кирпичи зачарованные, сказывают, очень хороши… а еще полотенчиком обернуть для мягкости?

Он все же лег, сложил руки на груди.

Закрыл глаза.

И мысленно вернулся в таверну…

– …без их помощи вы, конечно, рано или поздно возьмете ублюдка, - мягко говорил Лев Севастьяныч, и в пальчиках вертел колосок из вазы вытащенный. – Но подумайте, скольких он убьет? Совместное расследование необходимо…

– Кому?

– Всем нам. От вас, в конце концов, не потребуют многого… выполняйте свою работу.

– И только? – Себастьян ему не поверил.

Свою работу он и так собирался выполнять, и обхаживать его нужды не было.

– Не только… заодно присмотритесь…

– К чему?

– Ко всему, - Лев Севастьяныч колоском по столу провел. – Города… люди… что делают, как живут…

– А то вы не знаете.

– Знаем. Но свежий взгляд многое дает… настроения, опять же… отношение к вам…

Колосок лег перед Себастьяном.

– И что не так с отношением ко мне?

Почему-то перспектива заглянуть по ту сторону границы радости не доставляла. Вот никакой. Себастьян хвостом чуял, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет.

– Вы князь. Это первое… в Хольме, если не знаете, - это прозвучало издевкой, - старательно избавлялись от князей. Вы метаморф. Это второе… нелюдей в Хольме любят еще меньше, чем аристократов.