Ну да, знатная добыча.

И аккурат по зубам.

Катарина вздохнула. А Порфирий Витюльдович, руки о штанины вытерши, продолжил.

– Так вы, значится, воевода? Это хорошо…

– Кому как, - задумчиво признался Себастьян.

– Оно-то да, понятне…

Подали раков.

И икру в серебряных икорницах.

Важно и неспешно, что покойника на погост, внесли осетра на серебряном блюде. От это было совсем уж лишним, стоило глянуть на лицо старшего следователя, на котором застыла этакая маска холодного равнодушия.

– Так это-с… дело у меня к вам-с имеется, - Порфирий Витюльдович к появлению осетра отнесся благосклонно. И икру, крупную, отборную, что клюква, ложкой черпал, плюхал сверху на блин да размазывал, а после ложку, не особо чинясь, облизывал. И лицезрение сего действа заставляло Ольгерду задумываться. Взгляд ее блуждающий то и дело останавливался на Себастьяне. И было в этом взгляде что-то такое, заставляющее ощущать себя не то оленем, не то даже туром, голову которого планируют повесить над камином.

– Какое дело?

Себастьян поежился.

Ольгерда очаровательно улыбнулась и губки надула, играя уже в капризницу.

– Так это… - Порфирий Витюльдович, напрочь проигнорировав наличие салфетки, отер пальцы о жилет. Причмокнул. Глаза прикрыл. И так просидел несколько секунд, прежде чем продолжить. – Сестрица моя родная сбегла. Сюды навроде.

Нехорошее предчувствие шевельнулось в душе.

– Окрутил охламон один…

…очень нехорошее предчувствие.

– …я ж ее не обижал, ты не подумай… баловал… разбаловал… любови ей захотелось. От вся дурь бабская от этое самое любови. Одные понапишут в книгах, сами не ведают чего… а другие поначитаются и…

– Значит, вы не верите в любовь? – пропела Ольгерда, поднимая двумя пальчиками кусочек блинца с красной крупиной икры. – Совсем-совсем не верите?

– Ну отчего ж… от у меня мамка тятеньку крепко любила. Так любила, что с дому сбегла… тоже дурища, - Порфирий Витюльдович усмехался, не зло, скорее уж снисходительно, как человек взрослый и серьезный, вынужденный спорить с горькими дитями по вопросу вовсе пустяковому. – Он ее смертным боем бил, а она любила. Прощала… и любила… пока не прибил. Каялся… мол, ревновал крепко… потому как тоже любил… до суда не дожил. В петлю полез… да… от большой любви.

Он поднял хрустальную чарочку.

– Ну-с, за упокой… я-то тогда и встал в его лавке. Пятнадцатый годок пошел… Груньке и вовсе четвертый. Еще старшой наш был, ему аккурат осемнадцать… навроде как он всем заправлял, да только Вроцек слабым был, чахоточным, помер через годика три… но не будь его, нас бы в приют, а опосля приюта ищи-свищи, чего было, а чего не было… так что я ему, как первую сотню заработал, памятнику поставил хорошего. Из мрамору… тогда-то на Хольм и вышел. Мрамор у них отменнейший, а памятники – дело такое, всем нужное…

– Да, - сухо произнесла Катарина, расправляя льняную салфетку. – В Ошарре отличные карьеры…

– Вот. И я про то… война войной, а мрамор мрамором. Оно, конечно, крепко повозиться пришлось, да дело того стоило… но мы ж не о мраморе, мы о любови… Грунька сбегла. Записочку оставила. Мол, не ищи меня, дорогой братец, ибо ухожу во светлое будущее, сердцу не прикажешь и прочую чушь. Я-то сперва, как прочел, крепко разгневался. Я вовсе норовом буен буду, - доверительно произнес Порфирий Витюльдович, закусывая водочку огурчиком.

Огурчик хрустел.

Серебро сияло. А кусок в горло не лез, ибо возникло подозрение. Себастьян покосился на старшего следователя и неожиданно для себя понял, что и она на него смотрит.

Без раздражения.

Без гнева.

Или вот отвращения. Просто смотрит и… и кажется, думает о том же, о чем и он.

– Кричать кричал. Посуды побил маленько, не без того… небось, попадись под руку, мигом вразумил бы. Норов у меня от тятьки, Хельмовы вилы ему в задницу… вы извиняйте, госпожа, я не со зла, присказка такая… да после отошел. Матушку вспомнил. И понял, что зазря серчал. Грунька-то она у меня добродушная. И славная. Тихая вся… такая поперек лишнего слова не скажет, а случись беда, терпеть станет. И главное, что упертая… вот как овца… сбегла, так сбегла. Теперь помирать станет, но не вернется.

– И что? – Ольгерда с трудом скрывала раздражение. Ей этот разговор крепко не по душе был, как и внимание, до которого она жадна была, и ныне чувствовала себя незаслуженно обделенной. Вместо того, чтобы красотой ее восторгаться и изяществом, все слушали купца.

И сосредоточенно так слушали.

– Как что? А вдруг этот ее… полюбовничек Груньку обидит? – Порфирий Витюльдович на Ольгерду поглядел с укоризной. – Или бить начнет? Да и жить им за что-то надобно. Я человек честный, с благословением аль без, но приданое ей покладено. А то ишь, ушла… платьев только пяток взяла. Бельишка. Драгоценности и те оставила, хотя ей дареные, ей бы и владеть…