Рьяно радея за дисциплину и порядок, Веч заслужил одобрение полковника О'Лигха:

— Ишь распустились, лоботрясы. Думают, если война закончилась, можно и расслабиться. На том свете отдохнем. Так их, разгильдяев!

Зато беспокойство Крама росло как на дрожжах. Он решил, что друг, движимый местью и распаленный злобой, замыслил изощренное наказание для лейтенанта А'Некса.

— Я мог бы посчитать оскорбительным твое богатое воображение, — сказал Веч. — Приглядись. Я действую в пределах устава, и мне без разницы, кто и чей сородич.

Так-то оно так. Амодарку-переводчицу и пальцем не тронул, и слова грубого не сказал, но своим молчанием запугал до заикания. Она разве что по стене не размазывалась, сталкиваясь с Вечем на лестнице, и пробиралась мимо на цыпочках, завидев его на крыльце комендатуры.

Веч и сам запутался в мешанине обуревавших эмоций и оттого злился, теряя над собой контроль. С одной стороны, упрекнуть переводчицу не в чем. Она выбрала покровителя, и им стал не Веч. Но и родственничку обломилось, и маленькая ложка меда в бочке дегтя подсластила горькую пилюлю. А с другой стороны, самообладание падало на колени под гнетом обуревавших фантазий. О лейтенанте А'Нексе и об амодарке. О том, где они встречались и чем занимались. О том, каким образом им удавалось таиться и скрывать. О том, что её подтолкнуло к "крылатику": нужда или симпатия. О том, чем тот лучше его, Веча.

И тогда нападала ожесточенность. Какое-то необъяснимое исступление, помрачнение, что ли. В глазах темнело, и рассудок отступал на дальний план. Одолевала жажда ломать и крушить. Сдавливать, выжимая досуха. Так же, как в первые годы войны.

Видимо, что-то эдакое проявлялось на лице Веча, потому что амодарка при мимолетных встречах кралась, не дыша, и сливалась с собственной тенью. И заикаясь, выдавливала тоненько: "Д-доброе утро". А Крам, ни на миг не поверив в напускное спокойствие друга, сказал:

— Носом чую, убьешь кого-нибудь. Или моего лейтенанта, или того, кто сегодня попадется первым под руку. Поговори с ней начистоту.

— О переводах? — фыркнул Веч. — Не вижу темы для продуктивной беседы.

— Я тут поразмыслил… Мы тогда напридумывали всякого… несуразного. Если бы Некс оприходовал твою амодарку… Ладно, не кривись. Если бы он закрутил с ней, то не смолчал бы. Сам знаешь, в гарнизоне такие вещи разносятся быстрее огня. Каждая амодарка — как звездочка на фюзеляже. Некс не упустил бы случая прихвастнуть. Уж я бы точно знал. А я знаю, что он ходил к мехрем.

— Не собираюсь трепаться с бабой о том, о сём. Вот приедет её эчир*, с ним и пообщаемся, — ответил Веч грубо и посмотрел на часы: — Ну ладно, бывай. У меня утренний обход территории.

А через десять минут помощник В'Аррас заглянул в комнату переводчиц с устным повелением: Ааме лин Петра срочно подняться на третий этаж для беседы с господином подполковником.

***

Вечером они наводили порядок в квартире Эммалиэ — переставляли, двигали, убирали.

Случилось так, что накануне женщина из соседнего подъезда подписала договор и уехала в Даганнию. Айями немного знала соседку, чья судьба незначительно отличалась от её собственной. Тоже вдова, но постарше годами, тоже работала на фабрике до закрытия, тоже растила дочку лет шести, которую язвительные языки прозвали Хромоножкой из-за врожденного увечья. Разве что мудрой советчицы Эммалиэ не было у соседки.

Вдова уехала днем с двумя чемоданами. Её дочка послушно семенила рядом, держась за рукоятку поклажи. А уже через час жильцы растаскивали вещи из покинутой квартиры, успевая спорить.

— Говорю тебе, брюхатая она. С даганном спала, вот и нагуляла. Испугалась, что люди осудят, и сбежала из города.

— Когда ж ей спать-то? От стирки, чай, спину ломит, и руки болят. Так ноют, что моченьки нет. Страсть как хочется вырвать из плеч. По себе знаю: день-деньской шоркаешь гимнастерки и рубахи, не разгибаясь, а к вечеру ползешь домой на полусогнутых, — поделилась женщина, работавшая прачкой.

— А если б и нагуляла, невелика беда, — влезла другая товарка. — Умеючи, можно скинуть на любом сроке.

— Так то ж умеючи. А если с осложнением? Вытравишь и изойдешь кровушкой, а ребёнок сиротой останется.

— А и пусть бы. Лучше подарить душу Хикаяси, чем дать прорасти даганскому семени.

— А еще лучше иметь гордость и не раздвигать ноги перед иродами. Тогда и травить не придется. Стыдитесь, бабоньки. В одном я уважаю даганнов: они правильно придумали, запретив Зоимэль вмешиваться. Весь позор как на ладони. Не спрячешь и не утаишь.

В брошенном жилище Эммалиэ отвоевала оконную раму с целыми стеклами и кровать без спинок. Силой вырвала каркас с панцирной сеткой из рук Ниналини.

— Сколько ни вспомню, тебе всё мало. Тащишь и тащишь, — напирала она на соседку. — Зачем тебе кровать? Или зад не помещается на диване?

— А тебе зачем? — вцепилась Ниналини в металлический каркас.

— Затем. Для племенника, — ответила Эммалиэ, понизив голос, и посмотрела выразительно на склочницу, мол, кто тут громче всех выкрикивал патриотические лозунги? Пора бы воплотить их в жизнь. Чай, соседушка не вчера родилась и сразу поняла, какими судьбами объявился у Эммалиэ "родственничек".