Только кому какое дело до времени, если можно идти, никуда не спеша, со своим мужчиной, который прижимает твою руку к собственному боку, держа ладонь поверх твоей. А на сгибе локтя лежат мохнатые астры, остро пахнущие дождем и немного мокрой землей. И синхронные шаги гулко отдаются эхом в туннеле темных домов: в такт, в такт, в такт.

— Эй, дядя, закурить не найдется?

Хриплый голос за их спинами был таким неожиданным и настолько не гармонировал со сложившимся этим вечером миром, что Сатор не сразу поняла, о чем спросили.

— Когда ж вы накуритесь? — буркнул Нелдер, и Ани почувствовала, как напряглась его рука под ее ладонью, под легким плащом.

— Ты это… — хриплый совершенно по-детски шмыгнул носом. — Часики тоже вынай и лопатник не забудь.

— Вроде бы речь шла только про закурить? — усмехнулся Кайрен, задвигая Анет назад.

— Не умничай, дядя!

Ани хриплого так и не увидела — спина Нелдера мешала хоть что-то разглядеть, да и фонари горели довольно далеко, на проспекте, и до этой улочки желтые лужи света не дотягивались. Наверное потому, что толком ничего рассмотреть не могла, она не очень-то поняла, как все случилось.

Просто Нелдер пропал куда-то — вот только стоял стеной, которую не враз обойдешь, и исчез. Зато впереди завозились тени, будто собачья свора сцепилась. На людей они совсем не походили, даже росту им до людского вроде бы не хватало, и звуки от них доносились совершенно песьи. А потом из этого клубка вытянулось что-то вроде щупальца, и под ноги Сатор выкатился человек, определенно человек. Он скрючился на влажно поблескивающей брусчатке, подтянув колени к самой груди, обхватив себя руками, елозя лицом по камням.

Ани еще подумала: больно ему, наверное.

— Ты охренел, Шварый?! — рявкнуло вдруг так, что у Сатор уши заложило. — Тикаем, робя!

Где-то далеко-далеко, кажется, на другом конце города, темноту высверлил свисток городового, а тут, рядом, загрохотали по мостовой ботинки, будто подметки у них подкованными были. И улочка мигом опустела, только все так же елозил физиономией по мостовой скрюченный, да в нескольких шагав впереди темнело что-то вроде груды тряпок.

Ани огляделась и ничего другого не увидела.

— Кайрен, — позвала, и собственный голос показался ей не громче комариного писка.

Сатор, подобрав юбку, переступила через корчащегося — звук собственных цокающих каблуков в неестественной тишине болезненно отдался в висках.

— Кайрен, — окликнула снова.

Хотя видела, что впереди валяется никакая не груда тряпья, а тоже человек: мужчина в темном плаще и неуместно белой грудью манишки.

— Кайрен!

Анет упала на колени — стало больно, но боль эта была такой же далекой, как и полицейские свистки. Попыталась приподнять жутко тяжелого и странно негибкого, словно из камня вырезанного, Нелдера. Обеим ее рукам стало мокро и горячо, словно она кисти в остывающий кипяток сунула, а с левой стороны пальцы наткнулись на что-то холодное, рифленое.

Кайрен коротко застонал. Или вскрикнул шепотом?

— Бараш? — спросил неожиданно громко и четко.

— Я здесь. Я сейчас, подожди только…

— Смешно, — хмыкнул Нелдер.

А что смешно, не пояснил. Он вообще больше ни слова не сказал.

Был в академии такой чудный предмет под названием деонтология[1]. Действительно дивный, потому как никому не нужный и меньше всего, конечно, студентам. Вел его старенький-старенький профессор, больше всего смахивающий на замшелую сыроежку: глухой, слепой и, кажется, пребывающий в глубоком маразме. Его никто не слушал, но и он никого не слышал, так что во время лекций каждый занимался своим делом: преподаватель начитывал, студенты маялись дурью — в итоге все были довольны.

Так вот, профессор с попугайским упорством постоянно повторял одну фразу: «Детки, помните: пациенты, а, главное, их родственники напуганы до потери самообладания и вы должны…». Продолжение выбиралось опционально, в зависимости от темы. Но вот это «напуганы до потери самообладания» прочно вошло в студенческий фольклор, упоминаясь к месту и не к месту. В смысл фразы, конечно, никто не вдумывался.

А ведь это так просто. «Испугаться до потери самообладания» значит всего лишь не понимать, что делешь, бесцельно метаться по коридору — от стены к стене, а потом обратно. Садиться на стул и тут же вскакивать, опять метаться. На цыпочках подкрадываться к дверям операционной, пытаясь хоть что-то услышать и тут же шарахаться: а вдруг услышат тебя, прогонят, заставят, как всех простых смертных, дожидаться в приемнике? Ведь и сюда-то пробралась без разрешения, просто потому, что знала все ходы-выходы. И ни о чем не думать.

Ну не получается думать, хоть умри. Анет даже пыталась считалочки какие-то вспомнить, стишки детские — ничего не выходило. В голове болтались только жалкие обрывки мыслей, между собой не связанные. И поверх них навязчивым мотивом повторялось одно: «Если…», а что если, зачем если — не понятно, не додумывалось.

И, главное, липкий тошнотворный, не оформленный и ни на что конкретно не направленный страх. Просто паника не сформулированная.

Так что врут все в иллюзион-спектаклях. Не вспоминаются выборочно-трагичные или, напротив, трогательные моменты прошлого. И раскаяние, мол, чего-то не сказал или сказал, да не то, не накрывает. Даже реветь не получается. Грудь-то давит и горло перехватывает, а наружу ничего не выливается, эдакий слезный запор. Ну и страх — он вообще везде и на всем.