Они дошли до перекрестка, где рабочие строили укрепления из бочек и валунов.

— У всех оружие, — оглядываясь, сказал Тави. — Скоро поселок будет сам на себя не похож. После вчерашнего мне кажется, что любой человек, даже тот, который не способен взять в руки ружье, внутренне создан для жизни в обстановке войны. Интересно, может, омары затем и приживляют пулеметы прямо к самим себе — для них это своего рода вершина постижения человеческой природы?

— Да, я тоже заметил, что некоторых оружие дополняет, будто им всегда его не доставало. Но омары-то не люди.

— А люди это люди? До вчерашнего дня я думал, что мама вообще никогда меня не ударит. Я даже представить себе не мог, с какой тупостью, с каким равнодушием она на самом деле смотрит на мир. И я бы никогда раньше не поверил, что она беспрекословно и подобострастно подчиняется этому недалекому негодяю Джифою.

— Она же на него работает.

— Я раньше думал, что она за свою большую зарплату улучшает ему прирост фрата, а вчера оказалось, что он ей нравится. Я имею в виду, не как работодатель, а вообще. Я не понимаю, что между ними, но я это видел. — Тави передернуло, его голос снова повело в слезы. — На него работают все. Но большинство его сотрудников от него не в восторге, а она ест у него с руки.

— Они что…,

— Я не знаю. И не очень хочу знать. Просто это так странно и страшно — чувствовать, что у близкого тебе человека есть сторона жизни, которая от тебя скрыта. Да и человек этот, возможно, не был тебе близким, а просто носил маску. Она думала, что я ребенок, и все было замечательно, так как можно было не принимать всерьез наши слова и игры. Но вот я вырос с верой в эти слова и игры, и оказалось, что весь мой мир состоит из них. А ее мир всегда состоял из чего-то другого. И получилось, что она вырастила чужого себе человека — то есть меня. Но как можно было так сделать? Это что, такая особенная глупость? Или взрослые просто не понимают смысла легенд и не придают им значения, притом что сами, должно быть, на них росли?

— Я правда верил в то, что ты найдешь с ней общий язык. И тоже не мог себе представить, чтобы она тебя ударила. Она вроде всегда была другая, не такая, как местные.

— Вот и возникает вопрос: кто такие люди? Посмотри на нашу историю. Одна цивилизация — Джидан — была более последовательной, чем две другие. Ее уничтожили. Один человек — Джилайси Аргнира — был еще более последовательным, чем даже его народ. В ответ его изгнали отовсюду, преследовали и хотели убить. На мой взгляд, Джилайси и, в меньшей степени, его народ, были людьми. Они развивали в себе идею того, как жить и быть человеком в духе легенд о добре. Если они были людьми, то мы — почти такие же нелюди, как омары. А если права противоположная сторона, которая верит, что человек — это воин, борец, захватчик и насильник, то тогда омары — это еще какие люди, а все остальные, включая нас, лишь подтягиваются к идеалу.

— Знаешь, — сказал Хинта, — я вчера вечером и ночью, не переставая, думал над твоими словами. Мы совсем не похожи на героев. Моя семья — напуганные трусы, делающие все, чтобы считаться своими, но при этом ускользнуть от ответственности. Я не пошел за тобой после твоего выхода на трибуну, так как отец решил, что мы должны голосовать после всех.

— Почему?

— Чтобы совпасть с общим мнением.

— Но это бессмысленно. Если нет своего мнения, нужно воздержаться.

— Это не бессмысленно. Это трусливо. И мне очень стыдно. Мне стыдно, что отец попросился в охрану поселка — он думает, здесь у него больше шансов уцелеть. Мне стыдно за трусливые разговоры, за то, что я не пришел к тебе днем. И еще мне стыдно, что я, наверное, похож на них — на всю свою семью. Я боялся вчера весь день. А хуже всего было после собрания. Ты ведь не был вчера на площади, когда оружие раздавали? Было не так, как сейчас. Прожектора, толпа, машины и ощущение, что все прощаются друг с другом навсегда. Казалось, омары нападут ночью, и мы кого-нибудь потеряем, или вообще все умрем. Это было в глазах людей.

— Ты не знаешь, трус ты или нет. Ты просто еще ни разу не был в такой ситуации, когда становится видно, как поведет себя человек. И мне кажется, стыдно не бояться и трусить, а быть таким, как Джифой: орать, командовать, бредить местью, выдавать случайную стычку за победу, чужие заслуги — за свои, трястись над своим богатством.

Некоторое время они шагали молча. Из-за окраинных домов уже показались теплицы — большие голубовато-белые купола из полупрозрачного пластика. Между ними петляла грунтовая дорога. На шлюзах висели таблички с номерами и фамилиями владельцев.

— Но вчера Джифой неплохо говорил против «Джиликон Сомос», — заметил Хинта. — Может, он и урод, но в тот момент он был честен.

— Я, кстати, голосовал за план корпорации, — ошарашил его Тави.

— Почему?

— Потому что Шарту слишком маленький. Я не знаю, хочет корпорация плохого или хорошего, но их приход мог бы означать, что здесь станет больше выходов в большой мир. Прости, Хинта, я знаю, как ты любишь свой поселок, я знаю, как ты воспитан. И здесь действительно бывает очень красиво и хорошо. Но лучше, даже теряя многое, стать человеком всей литской ойкумены, чем оставаться запертым в одной общине, без всякого выбора.

— А наши прежние разговоры про «Джиликон»? Что, если они действительно хотят разрушения Экватора и всеобщей гибели? Ты бы стал на них работать?

— А изолированный от мира Шарту, который в любом случае продает им свой фрат — как он может им помешать? Нет, Хинта. Джифой, твой отец, моя мама, весь Шарту — глупцы. Они не умеют и не хотят вести переговоры. Они видят повсюду врагов и не допускают в мыслях, что хоть кто-то вокруг может быть для них полезен. При этом они забывают, что все, что у них есть — дома, скафандры, генераторы, машины, лекарства, половина продуктов, героические ламы, книги, музыка — все это едет сюда с той стороны Экватора.