* * *

К десяти часам прихожане стали стекаться к порталу церкви, что поражала искушенный глаз безвкусицей и деревенской аляповатостью. Однако дикарю, не знавшему в жизни ничего, кроме гор, рек и убогой лачуги, сия конструкция виделась грандиозным чудом.

Внутреннее пространство iglesia было поделено на две одинаковые части рядком колонн из цельных, расписанных в едкие цвета стволов аракуарии. Все те же бьющие краски были повсюду: на стенах и потолке, на узких рамах подслеповатых окон. Давшая крен входная дверь хвастала плотной резьбой картин, в которых на поверку нельзя было сыскать и зерна христианских сюжетов, если не брать во внимание надписи: «Войти в храм женщине с непокрытой головой – такой же грех, как и прелюбодеяние».

Ниже чьей-то ернической рукой было нацарапано: «Пробовали и то, и другое: что сравнивать свечку с…!» Надпись неоднократно замазывалась глиной, но народ крепко зарубил ее в памяти, и все усилия падре были напрасны.

По стенам, следуя католическим устоям, были закреплены вырезанные из дерева семнадцать стаций – крестный путь Христа на Голгофу. Что ж, можно вообразить, как крепло чувство веры индейцев под монолитом вели-чия и помпезности христианского Бога. Блеск и мишура возымели действие куда сильнее, чем самая пылкая проповедь пилигрима с крестом.

С левой стороны от алтаря в едва намеченной ризнице стояли деревянные фигурки святых, облаченные в расшитые бисером матерчатые платья. И сейчас падре Игнасио раздавал их своим помощникам: иеродьяконам Раньере и Оливу, а также наиболее доверенным из прихожан. Особо бережно были переданы реликвии миссии: керамическая статуэтка Святой Инессы и дарохранительница, резанная из слоновой кости.

Вскоре на озаренной солнцем площади послышалось стройное пение гимна «gloria in excelsis Deo!» 33 В сине-золотом воздухе закачались ярковышитые баньеры 34 – начался крестный ход.

Из церкви появился настоятель Санта-Инез, за ним, вторя степенному мерному шагу, братья Раньера и Олива. Шестеро крепких индейцев, все в чистых белых хубонах, столь контрастирующих с бронзовым цветом кожи, несли бамбуковые носилки со статуей девы Марии и младенца Иисуса. Лоснящаяся кожа оголенных рук обтягивала глубо-кий рельеф мышц, глаза сияли священным восторгом, уста слаженно вытягивали гимн, открывая ряды белых зубов.

Следом выступали военные: впереди капитан Луис де Аргуэлло с непокрытой головой, с карим бархатом строгих глаз; ветер с океана играл в прятки в жестких кольцах его волос. Сразу за ним пылили Рамон дель Оро с начищенным медным крестом на груди на нитке голубого бисера и «одноухий» ротмистр, всегда невозмутимый и энергичный, с выгоревшим ёжиком волос на голове. Далее плотными тройками гремели каблуками усачи-драгуны, а между ними и начальством торчал поплавком сержант Винсенте Аракая. С длинной, как пика, саблей, оттопыренными ушами и пышно-драными бакенбардами. Нос его был так же сломан, как и у Сыча, не то индейской дубинкой, не то винной бутылью; впрочем, Винсенте и сам толком не помнил, когда это приключилось и по какому случаю…

Важно вышагивая по атрио, он яростно пучил глаза, если кто-нибудь из его гарнизона осмеливался забыться и нарушить субординацию.

Замыкала шествие расстроенными рядами толпа индейцев и мексиканцев: гирлянды цветов на груди, кресты в руках, украшенные бантами всё тех же кричащих расцветок. Паства готовилась к крестному ходу: и не беда, что на всех мужчинах были одинаковые рубахи из грубого полотна, свободно ниспадавшие поверх таких же штанов, прикрывавших лишь смуглые колени; а на женщинах —рубахи-платья, что близнецы, без рукавов, перетянутые вокруг талии пестрыми, с колокольчиками шнурками либо узкой лентой.

Зато всё, что только могло блестеть,– заколки, серьги и бляхи – жгуче горело, на совесть надраенное загодя. Сколько было нашито разнокалиберных пуговиц по боковым швам штанов,– никак не меньше, чем накопившегося за десять лет блестящего барахла в сорочьем гнезде. Тут и там мелькали красочные пончо с прорезью для головы, что одновременно служили и одеялами. На некоторых краснокожих красовались широченными лопухами полей соломенные шляпы, схваченные под подбородком сыромятными ремешками.

И всё это двигалось, пело и сверкало, шлепая босиком по розовой пыли атрио.

шествие обошло церковь и, справившись с гимном, заголосило псалмы, направляясь за ворота миссии окропить святой водой многострадальные стены Санта-Инез.

День угасал. После полудня синеокие небеса затянула поволока мглы. От обеда до вечера чадные потемки над Санта-Инез сгустились плотнее, и дышать приходилось насилу. Высоко над миссией ползло на запад похожее на призрачный корабль огромное свекольное облако с кровавым пурпуром парусов. Корабль-призрак пожирал свет; казалось, его гнал ветер зла… А там, внизу, на грешной земле парило удушье, словно земля ожидала неистовой бури.

Уставший от шума и суеты, Луис медленно брел по горластой площади мимо длинных внутренних галерей с закругленными сводами. В темной узи проулков шныряли крысы, подбираясь к порожним котлам, ждали удобного случая… Глаза их поблескивали красными световыми точками.

Зубчатые листья пальм и магнолий тихо покачивались на горячем ветру, как ленивые опахала, и терпеливо ждали дождя. У их оснований на тростниковых циновках, а то и прямо на земле, сидели группы людей; глаза хмельно сверкали в отблесках костров, слышался хохот и жадное чавканье. Близ церкви звенели переборы гитар и живо играли скрипки.