– Вот это да! – искренне восхитилась Мария, – какие же вы мастера! Насколько я понимаю, вы остаетесь. Это прекрасно. Но, если вы выполните мои условия, этот дворец вам не понадобится.

И она выложила такой потрясающий замысел устройства нашей будущей жизни, что мы долго не могли понять, как это будет выглядеть на самом деле.

Нам уже было известно, что все мужчины этой деревни погибли в бою на реке Альме, но о том, что произошло после, мы узнали только сейчас. Один из них Федор Кусков, уцелел, и невероятным образом оказался в родной деревне примерно через месяц после сражения. Его жену Анну Кускову среди ночи разбудил лай собаки; Анна вышла на порог и увидела возле ворот телегу, запряженную парой лошадей. Подошла ближе и узнала Сивку, лошадь, вместе с которой ее супруг ушел из села. Сперва она подумала, что телега пуста, но вдруг оттуда послышались звуки: кто-то стонал тихонько и жалобно. Позвала соседей, и при свете фонаря они обнаружили на дне телеги четыре неподвижных тела; два окоченевших мертвеца, а в душах еще двоих едва теплилась жизнь. Один из них оказался ее Федор, второй – молодой парень из села Чонгурчи; они были ранены и находились в совершенно бессознательном состоянии. О том, как они оказались в Кунане, вспомнить так и не смогли. Обо всем, что произошло с ними после Альмы, всплывало в памяти отрывочными бессвязными кусками. Лишь недавно Мария вместе с односельчанками, после расспросов пастухов, кое-как смогла примерно восстановить картину происшедшего. Пастухи, общаясь между собой, владели тогда всеми новостями степного и предгорного крымского мира.

Федор был ездовым в батальонном обозе, в который входила и его родная рота. Когда во время боя батальон начал отходить, Кусков видел, как один за другим падали его односельчане, и, не дожидаясь команды, помчался навстречу отступающим, рассчитывая подобрать и вывезти своих. Он нашел, но только пятерых, остальные были мертвые. Подбирая раненых всех подряд, он направился к месту, где стоял обоз, и тут совсем рядом разорвалась граната, и его бездыханного с оторванным ухом, выбитым глазом и поврежденной кистью руки опрокинуло в его же телегу. Он не помнит, где его оперировали; очнулся после перевязки в Бахчисарае, в госпитале. Сразу же после операции их всех положили обратно в ту же телегу, так как мест в лазарете свободных совершенно не было, раненые поступали ежеминутно. Какое-то время они простояли с телегой в соседнем дворе рядом с лазаретом; им повезло, пару раз им сделали перевязку, а затем приказали отправляться в Симферополь для стационарного лечения. Грязь была непролазная, и в этой грязи от Бахчисарая до Симферополя лежали издыхающие от бескормицы и непосильного ярма волы и лошади, а в телегах умирающие раненые, которым никто не мог помочь: помощников было в сотни раз меньше, чем несчастных русских солдат. Спасло их то, что Федор утаил в своей телеге мешок овса. Конечно, это было преступление, но пошел он на него ради спасения своего единственного кормильца Сивки. Весь их скорбный путь был усеян трупами павших лошадей и волов, а их лошади ночью получали по хорошей порции фуража, благодаря чему держались и тащились потихоньку в сторону крымской столицы. Телега постепенно облегчалась: раненые, предоставленные сами себе, лишенные какой-нибудь самой малой помощи, кончались в муках. Их не хоронили, делать это было просто некому, их оставляли лежать в грязи рядом с павшими животными. Безвестные русские герои Крымской войны, выдержавшие безжалостное железо объединенных армий союзников и, не дрогнув перед ним, теперь страдали и умирали теперь от тупоумия собственного командования. В их бездарных предположениях в этой войне, очевидно, не ожидалось иметь раненых, как и не предусматривалось для них не только госпиталей и лазаретов, врачей и санитаров, но даже карболки и корпии. Даже солома в телеге или на полу, где вповалку лежали изувеченные, истекающие кровью люди была для них недостижимой роскошью. Еще более недоступны были еда и питье.

На одних телегах были погонщики, на других правили сами раненые, кто был в состоянии. Федор с Иваном, которого он подобрал в альминской долине, поначалу держались. Они жевали овес, запивая водой, но на подходе к Симферополю оба потеряли сознание. Видимо тогда и взял на себя роль спасителя его верный конь со своим напарником, малорослым черным мерином. Сивка хорошо запомнил путь, проделанный им с хозяином всего лишь полтора месяца назад. Он понимал, что хозяин находится в телеге, но перестал подавать ему знаки по неизвестной причине. Не получая никакой команды перед самой столицей лошади решили, что в городе им делать совершенно нечего, повернули налево. Старый Сивка точно помнил, где находится его родная конюшня и взял курс на нее, придерживаясь того же маршрута, по которому он попал сюда. Друзья по очереди приходили в себя, собрав последние силы, давали корм лошадям и снова впадали в беспамятство. Где они находятся, и куда движется их телега, они не имели никакого представления. Об этом знал Сивка, и этого было достаточно. Может они бы сбились с пути, если бы на задней стенке телеги не было написано одно слово «Кунанъ». Когда Федор прибыл в армию, и его взору предстало бесчисленное множество телег на сборном пункте, он, опасаясь, что однажды не отыщет свою собственную в этой невообразимой сутолоке, попросил писаря сделать эту надпись. Что тот и исполнил при помощи квача и дегтя, потребовав за работу осьмушку табака. Теперь эта надпись служила им своеобразным пропуском: обступившие их жители в очередном селе, долго совещались между собой, дабы выбрать правильный путь в этот далекий неведомый Кунан. На эту дорогу они и выводили послушных лошадей, предварительно покормив и напоив и их, и раненых. Иногда в каком-нибудь селе из телеги забирали очередного умершего воина, чтобы предать его земле на местном кладбище. В конце пути из десяти осталось только четверо, из них двое живых, находящихся в бессознательном состоянии. Федор был положен дома, а Ивана передали знахарке; у обоих было множество ранений, но многоопытная Ефросинья, которой приходилось лечить солдат еще при Кутузове, с честью справилась со столь нелегкой задачей поставить их на ноги. Иван вскоре отправился своим ходом в родные Чонгурчи, а Федор – смотреть за лошадьми, которые выполняли всю работу в этой маленькой деревушке. Однако Федор, выздоровев, стал проявлять одну странность, он ходил по дворам и в каждом расспрашивал, где хозяин этого дома. Услышав ответ, что хозяин погиб под Севастополем, смотрел недоверчиво, тяжело вздыхал и отходил, бормоча себе под нос что-то неразборчивое. Вскоре всем стало ясно: Федор Кусков твердо уверен, что привез тогда, осенью пятьдесят четвертого года всех своих земляков после Альминского дела домой, пусть ранеными, но живыми. И бабушка Фрося их всех выходила, всех до одного, так как на кладбище нет ни одной их могилки. Кроме двух, в которых лежат неизвестные солдаты. Земляки теперь прячутся от него, очевидно, обижаются, что он плохо ухаживал за ними в дороге. Разве они не видели, как он сам еле-еле выкарабкался? И он бродит по деревне целыми днями, а в полнолуние и по ночам, разыскивая своих пропавших односельчан-однополчан. Поняв, что это от ранения в голову, ему стали подыгрывать, говоря, что Алексей или Григорий сейчас на рыбалке или в Ак-Мечети на базаре, или еще где-нибудь. Этого было достаточно, чтобы горемыка удалялся с просветленным лицом и счастливой улыбкой. Постепенно он успокоился, и все реже задавал свои вопросы. А когда вы появились в Кунане, все началось сначала; он уверен, что вы, это те, кого он с поля сражения доставил домой.

– Вы представляете, о чем я сейчас подумала? Нет? А я подумала, почему не выдать вас действительно за мужчин этого села, якобы возвратившихся с фронта.

– Но это невозможно, ведь вы знаете, кто мы такие; мы не похожи на местных жителей, – возразил Каспар. – и они ведь все погибли!

– О том, кто вы такие на самом деле мы знаем, но мы можем и забыть, ведь об этом никому неизвестно, кроме нас. Кто погиб, а кто уцелел в этой войне, думаю, разберутся еще не скоро, если вообще станут разбираться. Вам, для вашей же безопасности, нужно целиком и полностью принять образ тех, погибших, – продолжала Мария.

– Не хотите ли вы сказать, что мы должны занять их места в их семьях, – вмешался Гильом, – иными словами – бракосочетаться?

– Скажем проще, жениться, – подтвердила его мысль староста, – и не откладывая в долгий ящик, прямо завтра.

– Но это невозможно! Так сразу, не ознакомившись, не изучив, так сказать. свою будущую избранницу, я так не смогу, – запротестовал Александер. – ведь это очень серьезно, потому что на всю жизнь.

– Прекрасно вас понимаю и полностью на вашей стороне, но у нас, к сожалению, нет другого выхода. Здесь, под этим навесом вам не скрыться от чужих глаз; только растворившись в общей массе, вы будете в безопасности. Будем считать эти браки фиктивными до поры, когда вы уйдете. Но сейчас по-другому не получится; в ближайшее время ожидается поездка урядника в Ак-Мечеть, какие деревни он посетит, неизвестно. И кроме урядника здесь может появиться любой чин. Но, если это произойдет не раньше ближайших двух недель, вы сумеете освоить к этому времени десяток русских слов. Больше и не потребуется; беседовать с вами никто, особенно, и не станет. Но, хотя бы такие как «да», «нет», «не могу знать», «спасибо, ваше высокоблагородие» нужно зазубрить, а там я знак подам, какое применить. Кроме того, любой из вас может прикинуться контуженым, и ему все простят. Жду ваше решение.

– Ну что же, друзья, уступаем насилию, – улыбнувшись, за всех ответил Каспар. Его улыбка вдруг вселила надежду в их души.

Теперь они занялись важной хозяйственной работой: постройкой бани, для чего сложили каменную печь и установили на нее железную бочку. Затем из досок и циновок соорудили стены, защищавшие их от любопытных глаз. Глаза эти были в основном женские, стосковавшиеся за время долгой разлуки даже за самим мужским видом. А тут баня, да прямо в центре села! И в этой бане моются молодые мужчины! Ну как не пройти, невзначай, мимо. Матросы, в свою очередь, не прочь поглазеть на пробегающих через улицу женщин; их тоска понятна, и она более жгучая, поскольку и более застарелая. Теперь, пытаясь представить себе то волнующее и соблазнительное, что их ждет завтра, они стали обсуждать всех увиденных ими женщин, примеряясь, так или иначе, к предстоящей совместной жизни. Известно ли их будущим спутницам о том, что произойдет завтра? Скорее всего, да, так как ужин им принесли дети. Женщины решили пока держаться от них подальше.

Вечером Мария пригласила Каспара к себе. Я сопровождал его, как обычно, но при разговоре не присутствовал; меня выставили во двор. Лишь по долетающим через форточку обрывкам фраз, можно было догадаться, что они ссорились, причем на повышенных тонах.

Умытое недавним дождем взошедшее над Тарханкутом яркое солнце, осветило деревенскую кузницу и сидящих вокруг на камнях выбритых, с ухоженными прическами, в чистых рубашках молодых матросов.

Кроме мытья, пользуясь обилием горячей воды и мыла, они выстирали свою одежду. По их просьбе им принесли ножницы и бритву; Этьен из Марселя, который работал до войны парикмахером, поработал над их бородами и прическами. Утром к завтраку вместо чая каждый получил большую кружку домашнего виноградного вина, а благосклонная крымская природа подарила им по этому случаю тихий солнечный день.

Наконец пришла староста, и тут же появились нарядно одетые женщины. Каспар каждому члену команды начертал на ладони при помощи химического карандаша его возраст. Остались чистыми мои и Каспара; но здесь все было понятно: мои из-за молодости, а у Каспара особый случай. Мы все догадывались, кто станет его спутницей, и были рады за командира. Но нас ждал сюрприз, о котором мы даже не подозревали.

Мария просмотрела все метрики, изображенные на ладонях, вывела Лавуазье, как самого старшего из нас и поставила его против женщины по имени Людмила. Велела им взяться за руки и смотреть в глаза друг другу. Лавуазье начал говорить: это было его обращения к будущей спутнице жизни. Текст нам набросала вчера Мария, но мы отредактировали его по-своему, потратив на это время до полуночи. Я до сих пор помню эти слова – простые, но идущие из глубины души.