— Я тоже был самонадеян и нетерпелив.

— Все мы такие, — добродушно махнул рукою старик. — И я все еще таков. Так Господь создал нас — нетерпеливыми, жаждущими и самонадеянными. Верней сказать, сотворил Он нас свободными, а уж всем прочим мы стали сами… Оно и хорошо, и плохо. Оттого и ереси плодятся, оттого и разум людской кипит, видя несправедливость и несовершенство мира округ себя — чуем, что нечто сокрыто от нас, и даже говорящие, что знают истину — или не ведают ее, или ведают, но утаивают. Вот и я некогда жил с той же мыслью.

— И?.. — осторожно поторопил Бруно, когда старик умолк, и тот снова тускло улыбнулся:

— Как и сказано мною было, я не пророк. Измышлял всякое… Воображал. Или чувствовал, того не ведаю. Размышлял тоже, ясное дело, не отдавался на волю озарений, а призывал разум в помощь, сопоставлял те самые знания из сундуков своих; их тогда было немного, и всякое в них было, и ошибался я, и сочинял глупости, принимая их за мудрость…

— «Альберт Великий в своём сочинении «О свойстве вещей» говорит, что сгнивший шалфей, положенный особенным образом в колодец, вызывает удивительные бури в воздухе» [168] , — процитировал Бруно с подчеркнутой выразительностью и, встретив поднявшийся к нему взгляд, смешался. — Простите. Меня это со студенческих времен веселило.

— Всю жизнь свою толкуешь Аристотеля, — проговорил старик недовольно, — совершенствуешь философию, размышляешь над принципом двух интенций… а один раз упомянешь про гнилую траву — и именно сие увековечат.

— Еще геоцентрическая система со сферой звезд, — напомнил Бруно, не став сдерживать улыбку, и отец Альберт показательно насупился:

— Устал я что-то, и беседовать все менее желается. Да и тебе, я погляжу, питие не пошло впрок.

— Простите, — повторил он, с усилием заставив себя посерьезнеть. — И впрямь расслабился… А с тем вместе — растревожился, ибо предчувствую очередное испытание веры, что накануне завтрашнего события, с одной стороны, весьма своевременно, а с другой — опасно.

— Сомневаешься?

— В чем?

— В вере. В себе. В Господе.

— Нет, — отозвался Бруно, посерьезнев. — Ни в коей мере. Когда-то нечестивец и святотатец Курт Гессе так сказал: пусть Он окажется не тем, каким я Его себе мыслил, пусть окажется вовсе выдумкой, каковой люди заменили подлинное о Нем знание, уже навеки утерянное — от того наше служение в своей сути не изменится, а Высшее Начальство, каким бы оно ни было, очевидным образом это служение одобряет. Хорошо сказал. Мне нравится.

— Он часто хорошо говорит, — кивнул отец Альберт серьезно. — В чем-то и впрямь был прав Каспар, Конгрегация взрастила из него Человека. Се человек…

— Се философ, выученный убивать, — буркнул Бруно, и старик кивнул:

— Тяжко быть в числе первых, брать на себя бремя и с оным бременем торить дорогу для идущих следом. Он сумел. И Каспар, пусть и уносился мыслями и фантазиями чрезмерно за пределы, понимал, что он лишь один из первых, пробный камень…

— Пытались ему все это говорить?

— К чему? — усмешка снова тронула губы старика. — Все равно не поверит и лишь вновь примется насмехаться.

— Зато он не сомневается, — вздохнул Бруно, и собеседник укоризненно качнул головой:

— Ой ли?

— Не в том, в чем порою я, — поправил он сам себя и, встряхнув головой, приглашающе повел рукой: — Я отвлек вас, простите.

— Вот и я сомневался, — продолжил отец Альберт. — Размышлял — и сомневался. Прозревал некое — и вновь сомневался в своих озарениях. А когда связал воедино все то, что измыслил — ужаснулся…

— А вера?

— Лишь укрепилась, — не задумавшись, отозвался старик. — Ибо Тот Господь, коего я осмыслил во всем этом, предстал передо мною лишь еще более великим, нежели прежде.

— И… что же там с тайной мироздания? — с неловкой шутливостью поинтересовался Бруно. — Или и теперь вы мне ее не раскроете, и это было лишь размыслительное отступление?

— Всей тайны никто не ведает, — так же ни на миг не запнувшись, качнул головой отец Альберт. — И не знаю, сумеет ли изведать. А какие-то частицы ее ты и сам уже постиг, ибо не понапрасну же ты… Как там говорил все тот же святотатец — «просиживал штаны в библиотеке»?..

— Недостаточно прилежно просиживал, на мой взгляд.

— Откуда взялся Хаос? — спросил старик, и в комнате воцарилась тишина. — Древний Хаос, древнее Создателя, — с расстановкой продолжил отец Альберт, пристально глядя на оторопелого собеседника. — Так то и дело любят говорить малефики… Думал ли, а сколь много в сих словах правды?

— Думал, — не сразу отозвался Бруно, не сводя со старика напряженного взгляда, и тот кивнул:

— Славно. И что ж надумал? Откуда он взялся и был ли прежде Творца? Говори, — мягко ободрил отец Альберт. — И прошу, не цитируй Томаса и говори своими словами, не его, будь даже его — подобны огранённому алмазу, а твои — простой речной гальке. Даже если сим вечером ты скажешь нечто несусветное и глупое, об этом никому, кроме меня, ведомо не будет. А завтра, как знать, оно вполне может стать и не ведомым никому.