— Как хитро и аккуратно ты сказал «противно», — заметил старик с невеселой усмешкой. — Нехорошо себя осознать инструментом, а Того, Кто всегда мыслился защитой и прибежищем — виновником всех бед. Верно?

— Так стало быть… так оно и есть?

— Нет, — уже серьезно вздохнул отец Альберт. — На волне чувства, в запальчивости, я и сам некогда подумал так. Но в сии версии многое не ложится.

— Например?

— Свобода воли человеческой. Одно это разбивает оные рассуждения во прах. Будь все так, будь этот мир всего лишь форпостом на пути Хаоса — этакое попустительство оставляет для его проницания излишние лазейки. Господь и мир от свободной воли этой много настрадались, и много раз сущее было на грани погибели из-за нее, однако — она есть, и Господь так тщательно оберегает ее, что многие сыны человеческие этим еще и недовольны. А сам подумай, даже правители земные знают, что лучший солдат — не думающий лишнего.

— А «щепки»? Эта версия…

— …столь же негодна. От древесного ствола не остается железной стружки, а из стеклянного шара не выпечь мучного пирога. Если Хаоса не было до творения, если он суть лишь отходы, помои — с чего бы Творцу, творящему из ничего, оставлять за собою столько сора, столь противного всему разумному и упорядоченному? Когда Господь отсеял негодное — вышел ад, а не Хаос.

— А если не то и не иное, то… то, может, Творец не неизменен? И когда-то часть того предвечного Хаоса… почему-то… решила сотворить Порядок? И… Создатель с самого начала не очень себе представлял, как это делается, и рос над Собою вместе с сотворенным миром, и Его благими намерениями… получилось то, что получилось?

— Сия версия тебе пришлась по душе?

— Она хотя бы как-то…

— …понятна, — подсказал отец Альберт, когда он запнулся, и Бруно кивнул:

— Да. В ней есть хоть что-то…

— …человечное.

— Да. И она…

— …похожа на правду, да. Стану ли я утверждать, что она — не правда? Не стану. Посему я и сказал в начале нашей беседы, что Творец изобразился мне лишь еще более великим по завершении моих раздумий.

— Вы… пришли к тем же выводам?

— Я рассмотрел их как мыслимые, — сдержанно уточнил отец Альберт. — И если все так — разве не еще более велик Тот, Кто пошел против собственной темной и хладной сути, встал против всего и всех, стал самим источником света и благости для целой вселенной?

— Каково пойти против собственного окружения — я прекрасно знаю, — натужно улыбнулся Бруно. — Тяжко. А я всего-то против семьи пошел, а не против богов Хаоса… В этой версии мы с Создателем еще более подобны, еще более близки и по сути в одной лодке.

— Именно потому и мнится мне, что не так все просто, — кивнул старик со вздохом. — Больно уж много человеческого в сем рассуждении. Ты помянул сферу звезд из старых трудов моих… Вот так мне это и видится. Скудным умом на фундаменте невеликих знаний я пытался прозреть мироустройство — и не разглядел его, а наделил своими фантазиями, увидел не то, что было, а то, что был способен измыслить мой ум. И мне так же казалось все придуманное непротиворечивым, понятным… по-человечески понятным. Как эти наши размышления.

— Так что ж тогда? Что… это всё? Кто они такие — Творец и Хаос? Как сосуществовали до творения? Почему… всё это?

— Мы не знаем, — просто ответил старик, и Бруно нахмурился:

— То есть как?

— А вот так. Быть может, все это просто наши домыслы, кои и близко не схожи с истиной. Быть может, мы на верном пути, но не уразумели всего до конца. Быть может… Что угодно. Наш разум на многое способен, и он далеко завел нас за века осмысления подаренного нам мира, однако, как бы ни был человек близок к Господу, в одном мы несхожи: Он абсолютен, мы ограничены. Ограничены кратким временем, ограничены малостью знаний, ограничены скудостью мысли. Мы движемся по времени медлительно, как садовые улитки, ощупью находим свои пути и натужно постигаем мир, Господа… да и себя самих.

— Особенно себя… — все так же чуть слышно проговорил Бруно, и старик пожал плечами:

— Мы все же образ и подобие, пусть и жалкое. Постигнем себя — постигнем и мир, и Господа… хотя б отчасти. Быть может, в некоем будущем разум потомков сумеет осмыслить то, чего мы не понимаем, и увидеть то, чего мы приметить не можем. Наши духовные предки даже не ведали, что мир, в коем мы поселены, не един во всей Вселенной, а мы знаем, и взгляни, как одно лишь сие поменяло всё, как сразу же многими путями разбежалась наша мысль, а сколько ложных путей мы отринули. Когда-нибудь наши наследники изведают мир глубже, узнают больше, поймут лучше. А пока… вот так.

— Начинаю понимать, что роится в голове, когда в руки дается выбор и возможность увидеть это однажды, — вздохнул Бруно и, встряхнув головой, глубоко перевел дыхание. — Смешно, — хмыкнул он без улыбки. — Еретики всех мастей уверены, что Инквизиция знает некую «правду», которую скрывает ради сохранения власти над умами, и эту правду надо раскопать, распотрошить и раздать всем, кому сколько влезет. Когда-то и я сам так думал. А правда в том, что мы не знаем ничего, а если раздадим то, что знаем — наступит тот самый хаос… «Что скажет крестьянин, на уши которого вывалить все тайны?» — медленно произнес Бруно, глядя в стол. — «Половина из них покончит с собою, разочаровавшись в вере, жизни, правде, в чем угодно, каждый в своем. Вторая половина отбросит все, что складывало до сей поры их бытие, без разбору, а на пустом месте прорастет анархия — она всегда приходит первой на место, ранее занятое идеалами, вбитыми в голову с детства, впитанными с младенчества. Останутся еще и те, кто вычленит из этого знания полезное; полезное для себя. И использует для того, чтобы управлять остальными, подчинять толпу и держать власть над ними»…

— Сдается мне, — заметил старик, — я знаю, чьи слова тебе припомнились.

— Снова наш человек эпохи человека, да, — уныло подтвердил Бруно. — Тогда я считал, что Курт слишком плохо думает о людях или слишком хорошо — об известных Конгрегации тайнах. Сейчас… даже противно, насколько я с ним единодушен.

— Ничего, — благодушно отмахнулся отец Альберт и бодро наплескал биттера в оба стакана. — Завтра нас обоих упокоят, и все тайны уйдут за нами следом в могилу, и мир останется неколебимым. Ergo bibamus! [169]