Только Нину нигде не было видно.

— Ты свою девушку потерял? — спрашиваю у Макса. — Хотя не удивительно, в таком-то свинарнике…

Дом Романова в самом деле больше походил на квартиру пьющего бомжа Василия в день получки пенсии…

В ответ на мою колкость Кир недовольно кривится.

— Выёживайся, сколько хочешь, Ёжик, вот только всю эту помойку тебе выгребать!

Лёха заходится диким ржачем.

— У меня на квартире где-то завалялся костюмчик развратной горничной из секс-шопа — одолжить?

Ухмыляюсь, потому что после того, как я узнал, что Оля меня любит, вообще любые подколы и наезды со стороны друзей по барабану.

— Лучше сдай его обратно, потребуй назад свои деньги и купи себе полкило мозгов — они нужнее.

— Нину я отвёз к своим родителям — сестра плохо себя чувствует, и Нина захотела поддержать ей, — встревает Соколовский, пока наши с Лёхой перебранки не трансформировались в абсурд.

Бросаю взгляд на часы.

— Сейчас ведь девять утра, — недоверчиво уточняю.

Макс закатывает глаза.

— Да ладно! Правда? Не может быть! — ёрничает друг. — Мы даже заснуть не успели, когда Вероника позвонила, а ты ведь знаешь, с какой добротой Нина относится к людям.

Даже чересчур хорошо и в основном не к тем, к кому надо, но это уже не моё дело…

Плюхаюсь на стул рядом с Олей, укладывая левую ладонь на её бедре, отчего девушка вздрагивает, но не отстраняется — привыкает, видимо — и устремляю взгляд на Макса с Лёхой, которые тихо о чём-то спорят.

— Вы щас похожи на двух бабок-сплетниц у подъезда, — фыркаю. — Обсуждаете скидки на гречку? Или ЖКХ опять наглеют?

В ответ получаю широченный оскал от Соколовского.

— Да сцепление пожёг этот Шумахер — не скажу, от какого слова.

Лёха кривится.

— Захлопни свою зубастую пасть. Я ещё не забыл твоё новое прозвище.

Парни фыркают и начинают подначивать совершенно похуистично к этому отнёсшегося Макса, в то время как я концентрирую внимание на Оле.

— Я помню, как ты мне пел, — отчего-то краснея, тихо произносит она.

Но её каким-то макаром слышат все в этой комнате; челюсти Макса, Кира и Костяна грохаются на пол, в то время как Лёха давится соком.

— Что он сделал? — недоверчиво спрашивает последний.

Хмыкаю, а после с губ самовольно срываются наизусть знакомые строчки.

— А я всё думаю о ней, о ней, о ней,

Нет никого мне родней, родней, родней,

Она ярче огней, огней, огней,

Нежно светит по ночам, по но — по ночам.

Среди старых аллей, аллей, аллей,

Гуляю, думаю о ней, о ней, о ней,

И когда ты придёшь ко мне, ко мне,

Я тебя не отдам, никому не дам.

Щёки Оли краснеют ещё больше, в то время как столовую накрывает настолько звенящая тишина, что я слышу, как бьётся жилка на шее моей девушки.

— Охуеть, — роняет Макс. — Не знал, что ты поёшь, чувак.

— Ага, и это называется лучший друг… — бубнит Кир. — Кто вы такие, черти, и куда девали моих друзей?!

Шастинский задумчиво потирает подбородок.

— Что мы имеем в итоге? Ёжик поёт; Макс неплохо тренькает на гитаре; я мог бы сесть за барабаны; Кирюху с Костяном за синтезатор посадим — прославимся! Сбацаем русскую версию «US5»…

Соколовский делает вид, что задумался.

— У меня где-то косуха завалялась…

— А у меня в кладовке отцовские армейские ботинки на толстой подошве пылятся, — вставляет Костян.

— Ага, и будем мы как пятеро придурков — один в косухе, второй в ботинках… — ворчит Кир. — Будто один прикид на всю группу разделили.

Лёха мечтательно уставился в потолок.

— Ну прикинь, Матвеев: выходишь ты на сцену, а на тебе из одежды — один только кожаный напульсник… При таком раскладе ты можешь спеть какую-нибудь херню — «В лесу родилась ёлочка», например — и всем будет похуй, потому что интересовать их будет явно не песня…

Костян отвешивает Лёхе подзатыльник и заразительно хохочет.

— Какой же ты, Шастинский, трепло!

Оля прикусывает губы, чтобы скрыть улыбку, но у неё ничего не получается. По себе знаю, что, когда мы собираемся вместе, вести себя серьёзно не получается от слова совсем. А я как дебил застываю, уставившись на идеальные пухлые губы, изогнутые в мягкой улыбке, будто в жизни не видел ничего красивее.

Вот Оля встаёт и тянется за стаканом воды, который ей протягивает вечно улыбающаяся Ксюха, но до рта его так и не доносит. Выражение лица Озарковской меняется так же стремительно, как движется секундная стрелка; раз — и вместо улыбки на её лице застывает гримаса не то страха, не то боли. Настроение Оли падает куда-то в швы между кафельными плитками на полу, и стакан выскальзывает из её тонких пальцев. Словно в замедленной съёмке наблюдаю, как хрупкое стекло безжалостно тормозит о пол, с треском разлетаясь на сотни осколков, и обдаёт каплями брызг мои джинсы.