Предполагать можно, что гишпанцы, как ни фанатики, не полезут далее, и сколько ни отдалял я подозрение на нас, но едва ли правительство поверит ласковым словам моим.

Часто беседовал я о гишпанских делах в Америке с калифорнским губернатором. Они похожи на наши.

„Я получил от своих приятелей из Мадрида сведения о том, — говорил он, — как ругали там Калифорнию министры: „Уж эта Калифорния, проклятая земля, от которой нет ничего, кроме хлопот и убытка!“ Как будто я виною был бесполезных в ней учреждений. И это в то время, когда торговля получила великое покровительство и класс людей, в ней упражняющихся, до того ныне уважен, что король, вопреки дворянских прав, дал многим достоинства маркизов, чего в Гишпании никогда не было“.

„Скажите, — спросил я, — что стоит в год содержание Калифорнии?“

„Не менее полумиллиона пиастров“.

„А доходы с нее?“

„Ни реала. Король содержит гарнизоны и военные суда, да миссии он обязан давать на созидание и укрепление церквей, ибо весь предмет его есть распространять истинную веру, и потому, как защитник веры, жертвует он религии всеми своими выгодами“.

Я много сему смеялся…

Ежели б ранее мыслило правительство о сей части света, ежели б уважало ее, как должно, ежели б беспрерывно следовало прозорливым видам Петра Великого, при малых тогдашних способах Берингову экспедицию начертавшего, то утвердительно сказать можно, что Новая Калифорния никогда б не была гишпанскою принадлежностью, ибо с 1760 года только обратили они внимание свое и предприимчивостью одних миссионеров сей лучший кряж земли навсегда себе упрочили. Теперь остается не занятый никем интервал, столь же выгодный и нужный нам, и там можно, обласкав диких и живя с ними в дружбе, развести свое хлебопашество и скотоводство.

Искренне хочу думать, что будет лучшее. Чужого мы никогда не брали, а своим поступаться и нам не след. Широкому сердцу потребен и широкий путь…»

Обручальный обряд вышел очень торжественным, Резанов был одет в красно-зеленый парадный мундир и опоясан через левое плечо пунцовой муаровой лентой (знаком камергерского ранга); на груди его лучилась алмазная Анна 1-й степени и сверкал Мальтийский крест ордена короны Вюртемберга.

На Марии было староиспанское платье ало-голубого гродетура, выложенное по швам серебряным галуном и отделанное тончайшими кружевами; в ореховых волосах мерцал жемчужный аграф [90] — подарок жениха.

Дом коменданта ломился от гостей. За столом некуда было упасть яблоку.

Ни русские, ни испанцы не жалели пороху — пушки палили беспрерывно. Домашнее виноградное вино и ром, привезенный с «Юноны», скоро сделали свое дело, и веселье плескало через край. Звучали тосты за дружбу государей, за счастье жениха и невесты, за процветание дома Аргуэлло, за здоровье губернатора и снова за дружбу.

Стены зала были завешаны полотнищами шелка, где чередовались цвета государственных флагов Испании и России. Привезенный из Санта-Барбары оркестр фальшивил, с большим воодушевлением наигрывая хоту и фанданго [91] . Даже губернатор, позабыв про больные ноги, пробовал пуститься в пляс.

Вскоре подвыпившие гости толпой повалили во двор, чтобы посмотреть на зрелище, которое приготовил для них дон Аргуэлло. По его приказу солдаты поймали и привезли в крепость большого медведя, и сейчас зверю предстояло вступить в поединок с быком.

В зале остались только жених с невестой да губернатор.

— Прости, дитя мое, — сказал он Кончите, — но мне необходимо поговорить с сеньором Резановым, так как завтра я уезжаю. А дело не терпит отлагательства. Нет-нет, ты нам не помешаешь.

Дон Аррилага подергал эспаньолку, собираясь с мыслями.

— Моя тридцатилетняя дружба с доном Хозе обязывает меня не скрывать от него никаких секретов, — начал он. — А поскольку вы стали членом семьи Аргуэлло, я считаю своим долгом сделать вам ту же доверенность. Все необходимые сведения вы будете получать отныне через него. Если вам нужно отправить какие-то бумаги на родину, вы можете воспользоваться моей личной почтой.

— От всей души благодарю вас. — Резанов поклонился.

— И последнее, — продолжал губернатор. — Кончита моя крестница, и я люблю ее не меньше своих детей. Только ради нее я решаюсь отпустить вам продукты в любом количестве. Однако обмена я допустить не могу. Вам придется заплатить за все деньгами.

Николай Петрович кивнул.

— Хорошо, я согласен. Но зачем же мне везти обратно товары, которые столь необходимы вашему краю? Есть другой выход.

— Какой же?

— Я уплачу миссионерам пиастрами и получу от них квитанции, а вы представите их вицерою. А на какие нужды истратит эти деньги святая церковь, не все ли вам равно?

— И не все ли равно, в чей карман они вернутся? — со смехом подхватила Мария Кончита.

Губернатор погрозил ей пальцем.

— Помолчи, плутовка! Ты знаешь, где твое место? В темнице, ибо ты нарушила запрет губернатора и первой привезла хлеб! Мне это хорошо известно.

— Милый крестный, пощадите бедную глупую девчонку! — Мария чмокнула губернатора в лоб, и растроганный старик, еще раз пожелав молодым всяческих благ, отправился на покой.

Весть о помолвке русского графа с дочерью Аргуэлло распространилась с быстротой степного пала. Окрестные францисканские миссии, стараясь опередить друг друга, снаряжали обозы с продовольствием: оставаться в дураках никому не хотелось. Хлеб стал прибывать в таком количестве, что вскоре его стало некуда девать.