Приглашение было принято монахами с явным удовольствием.

Спустя несколько дней гонец, отправленный доном Луисом в Монтерей, привез Резанову письмо от губернатора.

«Я эгоистично рад, — писал дон Аррилага по-французски, — что ваше превосходительство, хотя бы из-за необходимости ремонта корабля, вынуждены подольше погостить у нас. О том, чтобы вам были предоставлены все возможные удобства и услуги, я одновременно даю распоряжение исполнительному и талантливому юному коменданту.

Однако простите, ваше превосходительство, но я никак не могу допустить вас совершить верхом столь долгий и утомительный путь ко мне в Монтерей и собираюсь немедленно выехать сам, чтобы повидать вас в Сан-Франциско. Смею думать, что гостеприимная семья дона Аргуэлло и в особенности его прелестные дочери не позволят вашему превосходительству скучать.

Я рассчитываю быть в Сан-Франциско между пятым и седьмым апреля.

Примите, ваше превосходительство, уверения в совершеннейшем моем почтении».

«Ничего не скажешь, — подумал Николай Петрович, дочитав письмо, — нежелание пустить меня в глубь страны обосновано хоть и весьма шатко, зато куда как вежливо. Даже японцы могли бы позавидовать».

Не дожидаясь приезда губернатора, он решил окончательно перетянуть на свою сторону монахов. Для этого нужно было действовать быстро, и Николай Петрович пошел в открытую: в одной из бесед с падре Уриа он сказал, что хотел бы внести пожертвования на нужды Францисканского духовного ордена.

Монах замялся.

— Вы ведь знаете, сеньор Резанов, что мы, францисканцы, отрицаем личную собственность, — нерешительно начал он, но Николай Петрович поспешил рассеять его колебания:

— Но, падре, я говорю о вкладе в общую казну, в казну святой матери церкви! Если же вас смущает то обстоятельство, что я схизматик… [81]

— Нет-нет, — замахал руками монах. — Ведь все мы дети одного творца — господа бога нашего!

Беседа, к обоюдному удовольствию, закончилась тем, что падре Уриа согласился принять в дар дюжину серебряных шандалов — для освещения храма божьего; отрезы шелка, бархата и тонкого английского сукна — на сутаны для святых отцов, шитый золотом намет [82] для алтаря и шахматы из слоновой кости с доской, украшенной редчайшими уральскими самоцветами, — очевидно, для того, чтобы миссионерам было не скучно на досуге.

Когда монах уехал, Николай Петрович сел писать письмо министру коммерции графу Румянцеву. Он еще не знал, с кем сумеет отправить свое послание в Петербург; это занятие нужно было ему для другой цели — успокоиться и привести в порядок взбудораженные мысли.

Перо забегало по шелковой японской бумаге.

«Ваше сиятельство, — писал Николай Петрович, — из последних донесений к вам довольно уже известны о гибельном положении, в каковом нашел я Российско-Американские области; известны о голоде, который терпели мы всю зиму при всем том, что еще мало-мальски поддержала людей купленная с судном „Юнона“ провизия; сведомы и о болезнях, в несчастнейшее положение весь край повергших, и столько же о решимости, с которою принужден я предпринять путешествие в Новую Калифорнию, пустясь с неопытными и цинготными людьми в море на риск с тем, чтобы спасти области или погибнуть. Теперь с помощью божьею, соверша трудное путешествие, столь же приятно мне дать вашему сиятельству отчет.

Вышед февраля 25 дня на купленном мною у бостонцев судне „Юнона“ в путь мой, в скором времени начал экипаж мой валиться. Скорбут обессилил людей, и едва уже половина могла управлять парусами. Больные день ото дня умножались, и один уже сделался жертвою странствий наших. Начиная с меня, скорбут не пощадил никого из офицеров, и мы, искав выйти в реку Колумбию, как единую до Калифорнии гавань, чтобы освежиться, приблизились к ней марта 20 числа к вечеру и бросили якорь. На другой день думали мы входить, но жестокое течение и покрытый превысокими бурунами фарватер затруднял ход. Индейцы зажгли на высотах огни, которыми приглашали нас, но, как видно, слишком свежий ветер препятствовал им быть нашими проводниками. Наконец пустились мы искать себе убежища и зашли в такие толчеи, что едва уже на четырех саженях успели бросить якорь и удержаться.

Здесь видел я опыт искусства лейтенанта Хвостова, ибо должно отдать справедливость, что одною его решимостью спаслись мы и удачно вышли из мест, каменными грядами окруженных. Свежий норд, а паче болезнь людей принудили нас воспользоваться ветром, и мы, благодаря бога, хотя и с бледными и полумертвыми лицами, достигли к ночи марта 24-го числа губы Св. Франциска и за туманом, ожидая утра, бросили якорь…»

Коротко описав встречу с испанцами, Николай Петрович продолжал:

«Дон Луис, с особливою вежливостью, сказал мне, что обязан он о приходе моем послать к губернатору курьера и потому принужденным находится спросить, где суда „Надежда“ и „Нева“, о которых предварены они. Я отвечал, что обратил их в Россию и что, получа от государя императора начальство над всеми американскими областями, прошедшего года обозревал их, зимовал в Норфолкзунде и наконец решился видеться с губернатором Новой Калифорнии, чтобы поговорить с ним как с начальником соседственной земли об обоюдных пользах и о причине моего сюда прихода.

Не подумайте, милостивый государь, что из честолюбия, но единственно чтобы вверить в гишпанцах вес северным областям нашим и дать лучший ход делу своему, объявил я себя главным их начальником (commandante q'en'eral). Польза отечества того требовала. Впрочем, кажется, и тут не погрешил я нимало, когда в самом деле имею я главное начальство, как по воле государя, так и по доверенности всех акционеров, не употребляя во зло оной, но жертвуя собой всякий час на пользу общую. С тем же курьером послал я губернатору письмо, в котором, благодаря его за первоначальные знаки гостеприимства, извещал, что, исправя судно, не замедлю отправиться в Монтерей…»