— Я глоточек буквально, — Адашев-Гурский, войдя в вагончик, усаживался на скамью возле стола.

— А у нас никто никого не неволит. — Леня доставал из сумки свертки с едой. — У нас каждый сам себе наливает. Обычай такой. У нас и стакан на всех один только. А, нет… вот и второй, пожалте.

— А Федор сегодня дежурит, что ли? — Герман наливал себе в стакан водку.

— Вроде того, — Леня разворачивал на столе свертки. — Завтра ж Пасха.

— Да… — Гурский вскинул брови. — Сегодня же суббота уже…

— Что, Сань? — взглянул на него Леня. — Не тянет к нам обратно? Тишина, свежий воздух.

— Тянет, — кивнул головой Гурский. — Честное слово.

— Так поговори с Федором. Тебя он возьмет. Как раз и сезон начинается. От Пасхи до Троицы самая работа.

— Пашка-то живой еще?

— Заглядывал как-то. Что ему сделается…

— Помнишь, как он лямки потерял? — повернулся Гурский к Герману.

— Чего ж не помнить. Мы их так и не нашли. Хорошие были лямки, финские. — Он выпил водку и потянулся к бутерброду с колбасой.

— Федор тут как-то сухой закон объявил, — стал рассказывать Гурский доктору Вениамину, который раскрыл саквояж, вынул из него и поставил на стол оставшуюся водку. — Дескать, в рабочее время — ни глотка. А Пашка с самого утра нажрался. Ну и Федор на него наорал при всех. Лопнуло, дескать, мое терпение, все, мол, пошел на хер, ты уволен. А они же приятели старые, Федор с Пашкой, и того такая обида заела… Что ж это, мол, он с ним в таком тоне? И пошел он спьяну вешаться от такой непереносимой обиды. Лямки взял, на которых гроб в яму опускают, и — во-он там раньше лесок был — туда и пошел. Ходил-ходил, нашел дерево с суком подходящим, лямки закинул, петлю спроворил. Сейчас, дескать, я у вас тут повешусь, будете тогда знать… Присел под деревом, закурил, задумался о жизни своей, которая не задалась, и заснул. Просыпается — глядь, а напротив него гриб стоит белый. Ну… вот такого, наверное, размера. Он на него посмотрел с удивлением, сорвал и думает: «Повеситься, это я всегда успею. Надо бы мужикам гриб показать. Они ж такого никогда небось и не видели…» И вваливается к нам в вагончик с грибом этим. «Во, — говорит, — видали?» А его долго не было, мы думали, он домой уехал.

— Ты где был-то? — спрашиваем.

— Там, — он рукой в сторону леса, — вешался.

— Охренел, что ли? — мы ему говорим. Видим же, что не шутит. Короче, налили ему еще водки, он в вагончике так опять и заснул.

А уже в конце дня мы инструменты складываем и спрашиваем его:

— Пашка, а ты на чем вешался?

— На лямках, — отвечает.

— А где они?

— Там остались.

Искали мы это место, где он их привязал, искали, так и не нашли. И он вспомнить не может.

— Ну вот, — кивнул Герман. — Так они и потерялись. А хорошие лямки были, финские.

— Герман вот тоже очень строгий был командир, — Гурский плеснул на донышко стакана водки, выпил и закурил сигарету. — У такого не забалуешь. Помню — самое начало дня, я сижу, в рабочее переодеваюсь. А он в вагончик вплывает, так это, за притолоку придерживаясь, и к зеркалу. Меня при том при всем в упор не видит. Смотрит на самого себя в зеркало и говорит, строго так: «Это что? Запой? Буду наказывать. Буду бить рублем!»

— А что… — пожал плечами Герман. — Закон один для всех.

— А барышня наша чегой-то у нас не выпивает? — посмотрел на Элис Леня. — У нас здесь все стерильно, не сомневайтеся…

— Выпьешь глоточек? — взглянул на нее Герман.

— Чуть-чуть…

— Ну вот, а то не по-людски как-то, — Леня пододвинул ей соль и помидоры. — А вы гражданина-то мучить будете или просто так закопать решили, без затей?

— Да Господь с тобой, Леня, — взглянул на него Гурский. — Может, он и так все расскажет. Мы же, чекисты, не звери.

— Ну, дело ваше, конечно. Я это к тому, что если только лишь на психику давить, так и сумерек дожидаться нечего. Сейчас все равно уж ни души, почитай, вокруг нету. А яма свободная у нас тут рядом, на четвертом участке. Я провожу.

— А? — вопросительно взглянул Александр на Германа.

— Ну… а чего тянуть-то? — тот встал со скамьи. — Только вы все здесь посидите. Мы с Леней вдвоем сходим. Если он не кольнется, мы его опять запрем. А потом, чуть погодя, уже ты, Сань, с ним побеседуешь. Иначе уже. Как бы по-хорошему. Чтобы у нас маневр был — я злой, а ты добрый. А потом опять я.

— Слушай, — улыбнулся вдруг Адашев-Гурский, — а представляешь себе, если Джеки в записке номер квартиры напутала?

— Ну так что ж…— развел руки Герман. — Тогда, значит, промашка вышла. Тоже бывает.

— И он вообще совершенно посторонний человек…

— Не думай об этом. Леня, пошли.

— А вы, Саша, здесь что — работали? — Ве-ня налил себе немного водки.

— Ниггерил. Лет десять назад. Мне во Францию съездить нужно было, а денег ни копейки. Ну, Федор меня и взял «негром». На сезон. С весны по осень. Поребрики лить, памятники ставить, оградки, то-се… Он уже тогда тут бригадиром был, еще при Палыче.

— А Палыч — это кто?

— Владимир Палыч? Ну… Он личность легендарная. Маузер. Он здесь ворон из маузера отстреливал. Это вот все было его хозяйство. Потом передел начался, он погиб. Очень мощная была личность.