Под нами проявились доски, на них стол и стулья, в нос ударил запах трав, и стало тепло. Дед ходил туда-сюда: маленький и белый весь в этой своей рубашке с вышарканным ремнём и каких-то невообразимо старых шароварах. Этакий оживший полураскрытый сверху мешок муки с ногами и противоречивым, осуждающе-одобрительным взглядом.

Катя, с глазами в поллица, сидела за столом и молчала. Рядом с ней таращилась на Геру Иго, словно вместо поэтика из сферы сущностей со мной вернулся Джастин Бибер. Усталость как-то накатила враз, придавила. Я покачнулся и сел на лавку. Выдохнул.

— Де! А я тебе говорила, кто это!
– урезонила Иго.
– Говорила? Говорила, что это бильвиз?

— Да как ты видеть-то можешь?! Ты не должна видеть так глубоко!

— А я вижу!
– огрызнулась девочка и мельком показала язык. Раздвоенный и острый.

— Я… я еле сообразил!
– выдавил всё ещё задыхающийся поэт.
– Простой туман-то ему что! А вот второй талант хмарника - ваще зачёт! Видел, как я? Фау - и нет меня! А за голову я его как взял, видел? Дёрнуться не успел!

Я отхлебнул воды. Достал сигарету, спички, чтобы выйти на крыльцо… и меня осенило.

— Стоп. Какой нафиг второй талант?

Гера, какой-то бледный очень и с поволокой на глазах, медленно уселся на пол. Иго поднесла ему тёплого чаю, тот отпил и уставился на меня, будто это я фигню какую-то сморозил, а не он. Как он мог использовать второй талант хмарника, если получил саму сущность только пару дней назад? И я точно знал, что он не тренировался.

— Такой, - пожал плечами Гера, провалился в храм и, видимо, процитировал с постамента хмарника: - Ловчий превращает своё тело в туман. Одна затраченная единица жизненной силы - десять секунд времени. А первый… - он глубоко, со свистом каким-то вдохнул и на одном этом вдохе продолжил: - Ловчий создает вокруг себя туман, видимость для членов его рода сохраняется… и…

Но не договорил. Схватился за горло, потом принялся стучать по груди, как если бы поперхнулся. И никак не мог по-человечески вдохнуть. Мы все вмиг оказались рядом.

— Что? Что такое?
– спросил дед и вдруг отпрянул, поднялся, словно бы догадался, в чём дело. Или вспомнил.

— Это астма!
– зачем-то очень громко закричала Катя.
– Отойдите все! Прочь! Воздуху ему! Где твой ингалятор? Скажи, где он!

Но Гера только мотал головой и перепугано пялился на тощую Катю, цепляясь за рукава её чёрной толстовки.

— У него нет ингалятора, - твёрдо произнёс я.
– Сколько мы были вместе, он ни разу не использовал ингалятор! У него нет астмы!

Гера указал на меня пальцем с быстро синеющим ногтем. Я был прав.

— Дед?

Но Катя уже действовала - чётко, знаючи. Расстегнула Гере рубашку и перевернула его со спины на бок. Потом, будто бы посомневавшись, положила свои костлявые узенькие ладошки ему на бронхи. И пальцы её тут же засветились золотисто-зелёным. Пацан смотрел на неё, как на Деву Марию, и всё цеплялся, цеплялся за рукав, словно боялся, что она бросит его сейчас, встанет и уйдёт. Ему становилось легче. Дыхание медленно приходило в норму, и Гера успокаивался.

Я опять глянул на деда. Хмурый, он молчал долго, и смотрел только на пацана. Да с таким сожалением, будто вместо аспирина на днях по забывчивости дал ему медленно действующий яд, который-то и начал его убивать.

— Он Исток, - голос его звучал в храме, только для меня.
– Я забыл, что бывает с Истоками, когда они становятся ловчими.

— А что с ними бывает?

— Они, Котя, выгорают. Чем больше сущностей внутри Истока, тем меньше он проживе…

Тем вечером всё обошлось благополучно, серого лицом Геру отправили спать, а вместо меня на соседней кровати легла Катя, чтобы если что вовремя помочь. Я и дед засели на кухне, которая была у нас и прихожей, и гостиной. Говорили почти до самого утра, тет-а-тет. Выясняли, предполагали, строили догадки. Мы с ним словно бы местами поменялись. Теперь недоговаривал я. Тянул всё, решал, обдумывая - стоит ли говорить про Нонго. Поверит ли? Чем это обернётся? Дед никак не мог понять, что с ним происходит - забыть такое! Это же как лево с право начать путать! Как выпуклой стороной ложки пытаться борщ зачерпнуть!

Я ему верил. Просто потому, что видел уже подобное. Пусть и с обычным человеком, где виной всему была лишь болезнь, но видел. Папа под конец жизни даже имя своё забывать стал! И, глядя на деда, я наблюдал точно такую же растерянность, как и когда отец ненадолго возвращался в себя.

— Не должно так, Котя… - качал он белой головой и пил кислый ядрёный квас.
– Это… Може, это какое-то проклятье?..

Едва он это произнёс, что-то повисло в полумраке, разбавленном светом хилого торшерчика, что ютился возле лестницы. Дед понял, что от темы уже не уйти. Что она - гнойник, и дальше будет только хуже. Но ещё по его страдальческому виду я понял, чего ждать.