– Однако же он вспомнил, что незадолго до смерти получил сто рублей в уплату карточного долга, – насладившись произведенным впечатлением, наконец сообщила Баратова.

– Неужели мадам Энтеви материализовала эту ассигнацию?

Ардов знал, что Баратова обладает отменным чувством юмора, и потому нередко позволял в общении с ней ироническую интонацию. Княгиня ценила это свойство крестника и охотно подыгрывала, выбирая реакцию по настроению, – когда не замечала, представляясь глупышкой; иной раз показывала обиду, как делают обычно дамы, склонные к манипулированию кавалером; в другие же моменты демонстрировала такую острую реакцию, что Илья Алексеевич, совершенно обескураженный, не находился с ответом.

– Представьте себе, Илья Алексеевич! – отозвалась княгиня. – Не в прямом смысле, конечно. Хотя я бы и не удивилась, поскольку мадам Энтеви умеет материализовывать различных существ и предметы посредством источаемой из собственного тела эктоплазмы. Но в данном случае барон поведал супруге через медиума, что сунул ассигнации под горшок с магнолией на жардиньерке у себя в кабинете – да и забыл.

– А на том свете вспомнил? – усомнился Ардов.

– Вы напрасно пирронизируете [8] , Илья Алексеевич, – предвкушая победу, предупредила Анастасия Аркадьевна, – и сейчас будете посрамлены: после сеанса баронесса не поленилась заглянуть под горшок. И что вы думаете?

– Неужели нашла?

– Нашла. Четыре двадцатипятирублевых билета! Лежали целехоньки и ждали своего часа.

– Невероятно, – согласился Ардов и начал выбираться из-за стола.

– Я полагаю, полиции давно пора взять на вооружение последние достижения оккультической науки. Вы должны непременно посетить эту мадам Энтеви и составить личное мнение о ее способностях.

– Анастасия Аркадьевна, я не могу, у меня – труп! Мне убийцу надо искать.

– Ну вот у духа и спросили бы, – не отступала княгиня. – Остался единственный сеанс! В эту пятницу.

В третьем участке Спасской части текла размеренная жизнь – чины полиции принимали жалобы от пострадавших обывателей и оформляли задержания нарушителей законных требований властей. Большая часть таковых томилась в кутузке по причине беспаспортности. У которых паспорт имелся, но был просрочен, дожидались тут же отправки на родину по этапу.

Каждый переживал задержание по-своему. Простодушный хохол, прибывший в столицу для подачи какого-то неотложного прошения да прямо из присутствия угодивший в участок, сокрушался, что государству теперь придется расходовать на его отправку казенные средства, не говоря уж о том, что сам бы он доехал быстрее. Сидевший же рядом с ним бродяга, напротив, был вполне доволен задержанием, которое, как он признался, совершилось с ним уже в седьмой раз.

– Без паспорта хорошо, – потягивался он на лавке, мечтательно глядя в потолок, – заберут, накормят, одежонку дадут… С паспортом-то – хоть с голоду ложись помирай… Ты, дядя, не горюй – денька три посидим, отдохнем, поправимся… Потом в пересыльную отвезут…

– А там чы довго? [9] – насторожился хохол.

– Да недельки две подержат… А то и месяц… Армяк дадут, хороший, новый… Зимой – полушубок, валенки… Когда на место доставят, спросят: «Отдаешь шубу?» А зачем отдавать-то? Нет, мол, не отдам. Ну, и оставят тебе… Тут же на рынок, выручишь рубля три – если за армяк, а за шубу и пять можно, и обратно сюда, за новой шубой. Только тем и живу…

Хохол грустно вздохнул.

В приемной зале перед толстым полицейским чиновником Облауховым сидел на стульчике плюгавый мужичок в причудливом костюме монашеского покроя с жидкой бороденкой и выражением высшего благочестия, сильно контрастировавшим с явными признаками распутной жизни на лице. Стол был завален кучей вещественных доказательств обманного промысла: пузырьки с «иорданской» водой, щепки с «креста Господня», покрывала на гробы, образки и прочие священные предметы.

– Откуда добро, господин схимник? – спросил Облаухов, приготовившись заносить признания в протокол.

– Привезены мною из священного града Иерусалима, – смиренно молвил монашек.

– Ты ж говорил, что с Афона пришел.

– И там был, – не теряя достоинства, кивнул паломник. – Подвизался в исихастском делании.

Покопавшись в бумагах, Облаухов разыскал заявление купца Кораблина, из которого следовало, что означенный господин в монашеском облачении, представляясь отцом Ермогеном, вымогал три рубля в обмен на благословение лавки и обещания безубыточной торговли.

– В противном же случае угрожал заживо отпеть, – окончил он зачитывать показания потерпевшего. – Было?

– Напрасное заушение [10] , – ответил божий человек. – Оный купец меня сам в лавку заманил, потому как по моей праведности благодать и на других преизобильно истекает. Желал, нечестивый, через меня торговые дела свои исправить.

– Благодать? – хихикнув, уточнил Облаухов.

Монашек невозмутимо кивнул.

– Это ж когда на тебя благодать снизошла, Лейкин? – раздался голос околоточного надзирателя Свинцова, который хотел было прошмыгнуть к чайному столу в общей зале, но зацепился взглядом за знакомое лицо. – Наверное, когда со службы за пьянство погнали?