– Вот об этом и говорите.

– А затем, как мне и было приказано, я начал развлекать бригаденфюрера.

– Ну и как вы его развлекали?
– задал вопрос помощник судьи, майор с рассеченной осколком губой.
– Мило развлекали, вежливо или чем-либо его унизили, оскорбили?

– О, что вы, господин судья!
– улыбнулся, разведя руками, Карке.
– Как можно грубить такой важной шишке - бригаденфюреру! Я ни разу, ни одним скверным словом не обозвал даже своего фельдфебеля, хотя знал, что он законченная свинья. А тут... Как можно. Я вежливо поздоровался с ним, поздравил с благополучным исходом крушения, а потом стал успокаивать.

– Вот, вот. Это суду как раз и надо, - обрадовался прокурор, - говорите, рассказывайте, как вы его успокаивали? Мирная у вас текла беседа или натянутая?

– Абсолютно мирная, господин прокурор. Я объяснил бригаденфюреру, что вагон, в котором они изволили сидеть, висит на волоске и с ним может произойти всякое: рухнет ферма моста, оборвется буфер, лопнет трос подъемного крана и так далее.

– Выходит, вы его запугивали?
– наседал прокурор.

– Помилуйте! Зачем запугивать? Он и без меня был перепуган, как фрау, которую застали в чужой постели. Так что мне не было никакой надобности его запугивать. Я лишь предупредил несчастного бригаденфюрера, чтоб он сидел смирно, не шевелился и сам ненароком не столкнул вагон в пропасть. А в остальном мы беседовали.

– О чем?
– спросил судья.

– Да мало ли о чем? О разном. Я, например, рассказал ему историю, как у меня украли штаны вместе с ордером на сорок семь десятин земли, и о том, что сделал штурмовик с моей женой.

Судья стукнул молотком по столу:

– Подсудимый Карке! Я вас уже трижды предупреждал, что ваша сбежавшая со штурмовиком жена никакого отношения к разбираемому нами делу не имеет.

– Как так не имеет, господин судья? Извините. Если б эти нахалы штурмовики не соблазнили мою жену, я бы и не рассказывал о ней бригаденфюреру. Какой же дурак начнет ни с того, ни с сего рассказывать о своей жене, да еще к тому же красивой. Но факт остается фактом. Война разорила меня. Я остался нищим. У меня нет ни жены, ни земли, ни дома.

У судьи полезли глаза на лоб:

– И вы все это сказали бригаденфюреру?

– Да, я сказал ему об этом.

– А он? Как же реагировал на эти слова он?

– Он страшно возмущался и сказал, что всех этих штурмовиков, гауляйтеров и прочих тыловых хахалей надо выгнать из тыла на фронт, под русские "катюши", иначе они испортят там всех солдатских жен.

Судья и помощник переглянулись. Прокурор что-то записал в свой толстый блокнот, спросил:

– Что вы читали господину бригаденфюреру, когда раскачивались на крюке перед его окном?

– Я читал ему письмо.

– Какое письмо? Кому?

– Это было письмо фюреру.

– Где это письмо?

– Оно улетело.

– Куда улетело?
– встрепенулся прокурор и побледнел, будто у него отняли целое достояние.

– Его вырвал из моих спасительных корзин ветер.

– Каких таких спасительных корзин?

– Корзин из-под наседок, господин прокурор. Я их набивал сеном, засовывал туда ноги и, привязав, ходил в них в любой мороз, как в тапочках дома.

– Вы лжете!
– выкрикнул прокурор.
– У вас не было никаких корзин. Вы нарочно придумали эти дурацкие корзины, чтоб скрыть от правосудия письмо к фюреру.

– В таком случае, господин прокурор, я советую вам сходить в коридор тюрьмы, и там вы увидите на ногах надзирателя мои уникальные корзины. Я продал их ему за шесть сухарей и две сигареты.

– Суд верит вашему показанию, - сказал судья.
– Не могли бы вы, подсудимый, вспомнить содержание своего письма?

– К сожалению, не помню, господин судья, - пожал плечами Карке.
– Русские "катюши", милые следователи гестапо прохудили мою память, и она стала с дырками, как решето. Но смею вас заверить, что это было высокопатриотическое письмо. Я благодарил в нем фюрера за "молниеносную войну".

Прокурор поморщился, судья, полистав странички пухлого дела, спросил:

– Тогда почему же бригаденфюрер рванулся из окна с протянутой рукой? Очевидцы показывают, что он именно рванулся, и в этот момент произошла трагедия. Может, вы его нарочно спровоцировали на этот рывок из окна?

– Никакой провокации с моей стороны не было, - ответил Карке.
– Вы об этом можете спросить у самого бригаденфюрера.

– К сожалению, - вздохнул судья, - спросить об этом у бригаденфюрера мы не можем. Он лежит искалеченным и в сознание не приходит.

– Но, может, вы и без свидетеля сами признаетесь, что покушались на жизнь бригаденфюрера?
– сказал прокурор.
– Наберитесь мужества, подсудимый Карке. Что вам стоит? Вы же храбрый солдат. Мы учтем, что вы национальный герой Германии, кавалер двух Железных крестов, и ваши другие заслуги перед рейхом.

– Не просите, господин прокурор. Этого я не сделаю. Признать, что я покушался на жизнь бригаденфюрера, - это равносильно тому, что вам, господин прокурор, встать и заявить перед публикой, что вы негодяй. Загляните в папку, и там вы увидите подшитыми к делу кепку бригаденфюрера и клок волос с его головы. Они остались в моих руках, когда я в последнее мгновение пытался его спасти. Где же логика?