Униженность в Батином голосе слышал Коля, заискивание и страх близкой расправы были отчетливо обозначены, отчего стало ему так скверно, точно за привычным человеком подглядел нечто стыдное, что долго и упорно он скрывал и что вдруг всплыло наружу.

Юрий Андреевич развернулся и больше не загораживал Колю.

Сашка, освоившись в тусклом свете, различил у окна недругов, угрожающе двинулся к ним, вскрикнув сдавленно:

– Суки!..

– Капустин! – предостерег его Юрий Андреевич и за плечо резко крутанул к себе. Сашка от неожиданности едва устоял на ногах.

– Справились, да? – потерянно спросил он Вересова.

– Я-то с тобой справлюсь, – сказал Юрий Андреевич резко, – но хотелось бы, чтобы ты сам постарался.

– Что вам нужно? – спросил Сашка, отдышавшись и поняв, что бить не будут.

– Это другой разговор, – сказал Юрий Андреевич. – Так мы, пожалуй, сможем найти общий язык. Так вот. Мы здесь все свои, нас никто посторонний не слышит. Знай, о твоих похождениях мне известно все. У тебя, Саша, отсюда два выхода: или немедленно со мной к Разову, а оттуда прямиком в милицию, где тебя уже давно ждут, или здесь в нашем присутствии ты пообещаешь, что с разбоем покончено раз и навсегда, сегодня же найдешь всех пострадавших, уладишь с ними, извинишься. Понадобятся деньги, я дам, вернешь со стипендии. После этого явишься к Разову и все расскажешь. Он решит, что делать с тобой дальше. Выбирай.

Капустин молчал, думал, сосредоточенно морща лоб. Коля видел, какая борьба происходит в нем, как прикидывает он ускользнуть от расплаты, как туго доходит до него, что на этот раз ускользнуть не удастся, что попался всерьез.

– Решай, – потребовал Юрий Андреевич. – Надеюсь, догадываешься, чем я рискую, отпуская тебя? Если ты после этого набедокуришь…

– Догадываюсь, – через силу выговорил Капустин. – Не маленький.

– На это и рассчитываю, что не маленький. И если ты меня подведешь…

– Я сделаю, – сказал Капустин поспешно. – Как вы сказали. А Колька?

– Он свое получил, согласись.

– Еще как, – подтвердил Родионов, довольный, что все так полюбовно слаживается.

– Ну да, – сказал Капустин и в нерешительности переступил с ноги на ногу – угловатый неповоротливый обрубок, не человек.

– Сколько их всего было? – спросил Юрий Андреевич.

– Кого? – переспросил Капустин.

– Ограбленных.

– Ограбленных?

– Тебя удивляет, смотрю, – усмехнулся Юрий Андреевич. – А ты не удивляйся, привыкай называть вещи своими именами.

– Человек семь, – неохотно выдавил Капустин.

– Еще двое, – осторожно добавил Коля, – только у них нечего было взять…

– Боюсь, этим досталось больше всех, – вздохнул Юрий Андреевич. – Значит, всего девять человек. Наши среди них были?

– Нет, – сказал Капустин. – Из училища не трогали.

– Так. Своих что, боялся?

– Не боялся. Просто мигом заложат.

– А Колю зачем избил?

– Кто его избивал? – ухмыльнулся Капустин.

– Приглядись, если не видишь, – сказал Юрий Андреевич.

– Вижу, – Капустин оживился, повел мощным плечом, точно примериваясь ударить. – Подумаешь, врезал разок.

– А что как я тебе врежу? Что ты тогда запоешь?

– Вам нельзя, – неуверенно выговорил Капустин. – Вы учитель.

– Соображаешь. Ну а если слова до тебя не доходят?

– Тогда что ж… – Капустин покорно склонил голову.

– Оставляю это разрешение на будущее, – сказал Юрий Андреевич. – Мне стало известно, что у тебя нет отца.

– А у Кольки что, есть? А у Стаса?

– Вот-вот. Теперь я возьмусь за вас, запоете другие песни, – пообещал Юрий Андреевич.

– Со мной никто сладить не может, – вздохнул Родионов.

– Я слажу, – пообещал Вересов. – А теперь марш на урок, и чтобы никакой болтовни.

Он проводил их до двери кабинета. Они шли рядом, маленький Звонарев с опущенными хрупкими плечами и упрямым хохолком на макушке, необъятный устойчивый Капустин – массивная голова без шеи вбита в квадратное тело, мощные крылья рук поочередно загребают воздух, длинный жилистый Родионов, идущий как-то правым плечом вперед, запущенное человеческое существо, на которое все и давно махнули рукой.

«Тупая сила, – думал Юрий Андреевич о Капустине, – человеческие отношения сведены к праву сильного карать или миловать. А как хочется верить, что совесть проснется в парне, ведь не может же она заглохнуть так рано и безнадежно, и заживет он не на страх и обиду людям, а на добро и защиту…»

Наконец он остался один. Последняя, четвертая за день группа ушла из кабинета. Какое-то время помаячили дежурные, лениво потерли паркет у доски, где он особенно бел от крошащегося мела, потерли для вида в проходах между столами, подмели пол лысой шваброй, только напылили, смахнули с доски сухой тряпкой, попрощались сдержанно, вышли в коридор, и долго еще слышал Юрий Андреевич их живые голоса, их свободную побежку. Скоро отдаленно ударила парадная дверь – выпустила на волю. И пришла тишина.