– Я так и сделаю. Никаких индусов я в глаза не видел и змей укрощать не умею. Ха-ха-ха! Ну и чертовщину вы вбили себе в голову, маман!

Мадам де Праз ласково взглянула на сына, и выражение материнской гордости разлилось по ее бесцветному лицу. Она всхлипнула и припала головой к груди Лионеля.

– Прости меня, радость моя, – пролепетала она упавшим голосом. – Я ни с того ни с сего испугалась. Ведь я так беспокоюсь за тебя!

– Маман, – немного отстранился граф, – все это на вас не похоже. Вы у меня по жизни бесстрашная, а тут вдруг так разнервничались из-за какой-то дудочки. Что за ерунда? Держу пари, вы хотите сообщить мне что-то еще. Выкладывайте без утайки!

– А ты не рассердишься? – робко улыбнулась она; Лионель прочел в ее тусклых глазах безграничное обожание любящей матери и, как опытный манипулятор, нахмурил брови и напустил на себя недоверчивость. – В прошлый раз ты в моем присутствии неосторожно высказался по поводу Жильберты. Помнишь? Утром, у себя в комнате. Ты намекнул на ее прошлогодний грипп, от которого она чуть не умерла.

– Клянусь, я ничего такого не помню.

– Вот-вот, это и плохо. Ты не отдаешь себе отчета в том, какие чудовищные вещи порой произносишь. Я, твоя мать, прекрасно знаю, что ты мухи не обидишь, но посторонние судят о нас не только по нашим делам, но и по словам. Такими речами, легкомысленно сорвавшимися с твоих уст, ты сам себя загоняешь в западню. Ты рисуешь себя в ужасных красках. Не дай бог об этом кто-то пронюхает! Тот же Морейль, например. Он так просто этого не оставит.

– Напомните, что я вам тогда сказал.

– Тебе процитировать? Изволь. Твоя мать не страдает провалами в памяти: «Если бы в прошлом году болезнь Жильберты приняла другой оборот, мы теперь не оказались бы в столь критическом положении: наследство перешло бы к вам». То есть ты прямо заявил, что если бы твоя кузина умерла, то я получила бы ее богатство. Недопустимая несдержанность! Если ты произнесешь такое на людях, они подумают о тебе черт знает что, понимаешь?

Лионель пристально посмотрел на мать: в ее настойчивом, умоляющем взоре горела вся ее пылкая, беспокойная и решительная душа. Сын смягчился и промолвил почти примирительно:

– Да, маман, вы правы, мне надо следить за собой. Но верьте мне, клянусь честью: мой цинизм только словесный. Ничего плохого я не совершал.

– Вот и отлично, Лионель! – бросилась к нему в объятия графиня.

– Конечно, с женщинами никогда нельзя быть уверенным ни в чем. Однако повторяю: мне не в чем себя упрекнуть. Пока не в чем. А может, и никогда, все зависит от…

– От чего? – насторожилась мать.

– Буду откровенен, у меня от вас секретов нет: я хочу Жильберту и ее состояние, а еще точнее, я желал бы получить миллионы Лавалей либо вместе с их дочерью, либо без нее.

Мадам де Праз поджала губы и беспокойно зашептала сыну на ухо:

– Ловкость и интрига, больше ничего не требуется. Позволь мне руководить тобой и четко следуй моим советам.

– Я так и делаю.

– Первое: наблюдать за Жаном Морейлем по ночам, ты не забыл?

– Нет, мы с Обри уже условились: с сегодняшнего вечера начнем.

– Второе: контролировать свое поведение и речь, обещаешь?

– Так точно! – шутливо откозырял Лионель. – А вам, маман, надо следить за своими нервами. Вы вывели меня из равновесия индусскими подозрениями. Позвольте, я провожу вас до дверей.

Мадам де Праз с трудом поднялась из кресла и, уходя, напоследок обняла атлетические плечи сына в кимоно.

Еще месяц назад нелегко было бы следить за домом Жана Морейля, но в конце апреля деревья, одевшиеся в листву, значительно упростили эту задачу. Обри наметил наблюдательный пост в чащобе напротив калитки особняка. Лионель должен был присоединиться к привратнику в десять часов вечера, чтобы ничего не упустить. Незаметно проскользнуть в заросли не составляло труда, несмотря на хорошее электрическое освещение: усадьба Морейля была безлюдной, что тоже играло на руку графу де Празу и его сообщнику.

– В роли шпиона я чувствую себя омерзительно, – проворчал Лионель, но Обри ничего не ответил и приложил палец к губам.

В трехэтажном особняке царила тишина, окна тонули во мраке за исключением двух, выходивших не на улицу, а в парк. За решеткой качались деревья, вздымая к небу широкие ветви. Узкие полоски света прорезывали отбрасываемую фасадом тень и свидетельствовали о том, что одна из комнат с окнами, закрытыми ставнями, освещена – это был кабинет Жана Морейля. Лионель и Обри знали об этом, но не придавали данному факту никакого значения, ибо собирались выследить не Морейля, а ту загадочную особу, которая, по их предположениям, по ночам приходит в особняк с согласия молодого аристократа, хотя тот помолвлен с мадемуазель Лаваль.

Лионель поминутно кидал раздраженные взгляды на редких прохожих, а когда ему становилось невмоготу, прогуливался взад-вперед по парку, мысленно ругая мать за ее нелепую выдумку. «Зачем я явился сюда? – вскипал он. – Шатаюсь тут, как идиот, перед мирным домом с освещенными окнами кабинета, где хозяин усердно трудится за письменным столом: читает, пишет, рисует. Маман совсем свихнулась на почве этого богатства – вот и сочиняет всякую чепуху. Какие тайные свидания? У Морейля наверняка нет любовницы, а я, остолоп, шпионю здесь в компании с лакеем. Какая низость! До чего я докатился!»