Шрифт:
Если я пойду на север,
Попаду в отель «Тагил»?
– Вить, давай-ка, дорогой,
Потихонечку домой.
Завтра, Витя, при +40
Мы из дома ни ногой.
Опоздание на поезд
Адольф Палыч, запыхавшись, вбежал в переднюю, по пути сбрасывая с себя котелок и швыряя в угол тросточку:
– Китти, душа моя! Одеваться! Поезд через два часа! Митенька и Сонечка уже вернулись из гимназии?
Катерина Анемподистовна вышла ему навстречу и всплеснула руками:
– Ах, Додька, ну какой же ты невозможный! Ну как всегда! Ты не мог раньше приехать или прислать курьера?
– Китти, милая, да вот только полчаса как Маресьев телеграфировал из Петербурга о том, что они готовы нас встретить и оговорить условия сделки. Надо спешить, ты же знаешь, как она для нас важна.
– Да как же я теперь успею! Дуня, Дуня! Ну куда же она запропастилась, чертовка, как всегда! Дуня! Где саквояж? Мои платья, перчатки, живо!
Катерина Анемподистовна заметалась по комнатам в сборах. То здесь, то там то и дело раздавались ее указания и причитания. Послали за детьми. Когда они явились, им было велено срочно бросать все забавы и собираться в Петербург.
– Маменька, ну как же так! А как же салки? Мы с Ванькой только начали!
– Сколько раз вам было говорено – не водиться с крепостными! Фи, дети! Ну вы же аристократы, дворяне, что о вас подумают люди из нашего круга, а какая молва пойдет о нашем семействе! Впрочем, сейчас не до разговоров! Мы опаздываем!
И Катерина Анемподистовна снова заметалась, в то время как Адольф Палыч не спеша выкурил трубку и телеграфировал в Петербург своему старинному однокашнику Маресьеву о том, что они с семейством выезжают двухчасовым поездом и завтра будут у них. Сделка намечалась серьезная: Адольф Палыч долго присматривался к Семену, крепостному Маресьевых. Уж очень он хотел заполучить себе этого исполина. Тот и на работе в поле сгодился бы, и вполне заменил бы Луку, трубочиста, что свалился намедни в трубоход да сломал себе обе ноги. За этими размеренными мыслями Адольф Палыч и не заметил, как прошло уже добрых полчаса с момента, как он появился дома.
– Китти! – закричал он бешеным голосом. – Вы готовы?
Из глубин комнат раздались сдавленные рыдания. Адольф Палыч поспешил туда.
– Ах, Додя, – всхлипывала Катерина Анемподистовна. – Мурзик порвал мои последние чулки, что я надену? Ты же все ассигнации копил на куплю Семена, мы поиздержались, я не заказывала у модистки чулок в этом месяце.
– Душенька, сейчас ведь лето, а у тебя такие длинные юбки! – взмолился Адольф Палыч.
И Катерина Анемподистовна, взглянув на несчастное лицо благоверного, решилась на страшное – выйти в люди без чулок.
– Митенька, Сонечка! Почему вы еще не в передней?
– Папенька, Сонька стащила мою лошадку, а я хотел доскакать до вокзала на ней!
– Митя, голубчик, ну какая лошадка! Я в Петербурге куплю тебе вороного рысака, если сделка состоится! Поехали на вокзал, бог ты мой!
Спустя еще полчаса семейство прибыло на вокзал. Путаясь в юбках и саквояжах, спотыкаясь о зонты и потеряв матросскую шапочку, они добежали до нужного перрона. Двухчасовой поезд «Москва – Санкт-Петербург» весело прогудел им, скрываясь на горизонте…
Маяк…
«Его привела к нам Эльза. Она впоследствии еще много раз упрекала меня в том, что все так получилось. Только версия, ставшая достоянием общественности и учебников, признаюсь, все же не самая верная.
Было лето. Кажется, самая его макушка. Мы с мужем приехали в Москву на пару дней – папенька приболел, нужно было его навестить. Как сейчас помню: несу из кухни в спальню поднос с бульоном, и входит он. Ну, то есть, конечно, не он, а они с Эльзой. Она разгоряченная, со сбитыми локонами, со следами только что игравшего на лице безудержного смеха. Он – гигантский, едва не снес притолоку. Невзирая на жару, подтянут, опрятен и нордически холоден. Вонзился в меня глазами. На одно мгновение. Но его было достаточно. А дальше – снова коридор, наш длинный коридор московской квартиры. И бульон. Папенька о чем-то спрашивает, что-то рассказывает… Не слышу. И не вижу. Внутри только его взгляд. Никогда я еще об этом не говорила. Мне было выгодно, чтобы все считали иначе.
Ося сразу все понял. Но тоже молчал столько лет по другой причине. Во-первых, гордость. Во-вторых, он также пал его жертвой. Да, «такое» случалось и в наше время. Но не приведи господь было тогда предать это огласке.
Так мы и жили. Да, втроем. И да, наша спальня видала столько и могла бы столько рассказать, что это стало бы бестселлером на все времена. Мы создали легенду о нас, в нее поверили все, даже самые близкие друзья. Но о том, что было на самом деле, я говорю только здесь и сейчас. Я никогда никого так не любила, Ося никогда никого так не любил. А он… он позволял нам любить его такой разной любовью. Сейчас, спустя почти полвека, мне все так же невыносимо вспоминать о том, как мало времени было отпущено нам свыше. Но разве могло быть иначе? Создатель и так отмерял нам слишком много, если судить другими мерками. Володя жил и творил за наш счет. Мы купали его в роскоши и сибаритстве, во всем, что могли ему дать. Включая свою любовь. Которая была ему, увы, не нужна. И это было очень больно, Володя.
Пора кончать. Я уже чувствую действие нембутала. В моей смерти прошу винить В. Маяк…»
Триста лет вперед и холодильник (рассказ без прилагательных)
Они пришли за мной на закате. Обычно в книгах для людей, не страдающих интеллектом (назовем их так), «они» приходят на рассвете. А за мной вот нет, на закате. В решетку камеры пока еще слабо, тускло, но уже заглядывала луна. В этих же упомянутых произведениях в решетку обычно прокрадывается луч солнца, а ко мне вот заглядывала луна, невозмутимо, как-то уж очень спокойно, что совершенно не соответствовало моменту.