Что касается постоянно воспеваемого соловья, то его музыкальные познания заставят пожать плечами самого нерадивого слушателя. У него не только не поставлен голос, но даже нет ни малейшего представления о том, что такое регистр, тон, лад, ритм. Вероятно, он одарен? Вероятно. И скорее всего, наверняка. Но можно с уверенностью заявить, что его художественная культура не выдерживает никакого сравнения с его природным дарованием, а голос, которым он так гордится, есть всего лишь грубый и сам по себе бесполезный инструмент.

(Продолжение следует)

Пожалуй, я повел себя чуть резковато.

Ну и пусть! В общем, я совершенно не раскаиваюсь.

Лишь бы не возникло неприятностей с полицией. Полиция не любит исчезновений; она ничего не смыслит в магии. Меня посадят в тюрьму. В тюрьму, вредную для здоровья, без воздуха, без развлечений, без спортивных упражнений. Я окажусь за решеткой & не смогу жить, как мне нравится.

Я наверняка заболею: у меня заведутся вши, а по коже подерет мороз. Я затоскую. Обрюзгну & обтреплюсь.

Ко мне никто не будет приходить.

Возможно, я останусь там надолго. И не смогу ходить в кафе, в театр, на охоту, к нотариусу, не смогу ездить на автобусе, да и вообще ездить: ни на рыбалку в Монтрёй, ни на скачки, ни на семейные морские ванны.

Я потеряю все связи. Вот ведь незадача!

А еще придется выбрать адвоката, хорошего адвоката, который будет стоить очень дорого.

Веселенькая история!

Но… но… пожалуй, у меня есть алиби – такое маленькое-премаленькое – малюсенькое: разве я не могу с уверенностью заявить, что был вне себя & за две тысячи лье от мысли, что совершаю преступление? Ведь это серьезное алиби & ничего сложного в этом нет!

Я спасен!

Спасен от этого глупого заточения с его закоснелостью суставов!

Я – сам себе спаситель & голосую за представление самого себя к заслуженной награде. Оказывается, мне причитается премия в двадцать пять франков.

Прямо сейчас за ней и отправлюсь.

Официант! Шляпу, пальто & трость!

Этот сюжет я выбрал отнюдь не случайно. А из чувства признательности, ибо я так же признателен, как и признаваем.

В прошлом году я прочел несколько лекций на тему «Ум и Музыкальность животных».

Сегодня я буду говорить об «Уме и Музыкальности критиков». Тема почти та же, но, разумеется, есть отличия.

Друзья сказали мне, что этот сюжет неблагодарный. Почему неблагодарный? В нем нет никакой неблагодарности; я, по крайней мере, не вижу, где именно она таится. А посему перейду к хладнокровному восхвалению критиков.

Мы знаем критиков недостаточно хорошо, мы не знаем, что они наделали и что способны наделать. Одним словом, они изучены так же плохо, как и животные, хотя – как и животные – по-своему полезны.

Да, они не только творцы критического Искусства, этого Главнейшего из всех Искусств, они первейшие мыслители на всем белом свете, если можно так выразиться, светские вольнодумцы.

Кстати, для «Мыслителя» Родену позировал критик. Я узнал это от одного критика две, самое большее, три недели назад. И это доставило мне удовольствие, большое удовольствие. Роден питал к критикам слабость, большую слабость…

Их советы были ему дороги, очень дороги, слишком дороги, чаще всего не по карману.

Критиков можно условно разделить на три вида: влиятельные, менее влиятельные и совсем невлиятельные. Критиков двух последних разновидностей в природе не существует: все критики имеют влияние…

Внешне критик выглядит важно, в нем есть что-то от контрафагота. Он уже сам по себе центр, центр тяжести. Если и улыбается, то только одним уголком рта, а взирает одним глазом: то добрым, то злым. С Дамами он всегда любезен, а Господ невозмутимо держит на расстоянии. Одним словом, он вызывает робость, хотя и благообразен на вид. Это человек серьезный, серьезный, как Будда, – то есть как бурда у петуха. Среди критиков не встречается посредственностей и бездарностей. Посредственный или бездарный критик стал бы посмешищем для собратьев; он не смог бы осуществлять свою профессиональную деятельность, я хотел сказать, священнодействие, поскольку ему пришлось бы покинуть родину, перед ним закрылись бы все двери, и его жизнь превратилась бы в ужасно долгие нудные мучения.

Художник, вообще-то, не более чем мечтатель; у критика же есть понимание действительности, да еще к тому же свое собственное. Художнику можно подражать, критик – неподражаем и бесценен. Я не знаю, как вообще можно подражать критику? Да и результат оказался бы слабым, весьма слабым. У нас есть оригинал, этого нам достаточно. Тот, кто сказал, что критиковать легко, не сказал ничего примечательного. Сказать такое – даже как-то стыдно. Того, кто это сказал, надо гнать в шею как минимум километр или два.