[2] «И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею…» (Быт.1:28)

[3] (франц.) красота дьявола

[4] В сатирическом романе французского писателя XVI века Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» (фр. La vie tr`es horrifique du grand Gargantua, p`ere de Pantagruel) этой теме посвящена глава XIII «О том, как Грангузье распознал необыкновенный ум Гарантюа, когда тот изобрел подтирку»

7. Перед грозой

Двенадцать рождественских дней 1541 года — тот момент, с которого начались мои прыжки в прошлое. Третий раз я в теле Маргарет танцевала на одном и том же рождественском балу, смотрела на Генриха в окружении бывшей и нынешней жен, на серьезную леди Марию и смешную рыжую леди Елизавету — копию отца. Гладила щенков, которых дала подержать Анна Клевская. Любовалась снегом за окном Хэмптон-корта.

Что-то было не так…

Нет, внешне ничего не изменилось. Но было какое-то странное чувство… Я не могла сказать, что оно не дает мне покоя. Оно просто было. Неоформленное, неясное, как прозрачный утренний туман. Я не понимала, чем оно вызвано, и это тревожило.

«И ожидание любви сильнее, чем любовь, волнует»[1], - вспомнилась вдруг строчка давно забытого стихотворения.

Какая еще любовь?! Вот только любви в этом мертвом царстве мне и не хватало! Кого тут любить, интересно? Не Мартина же!

Прошел январь, непонятное ожидание продолжало томить меня. Я пыталось объяснить его себе просто, обрезая бритвой Оккама[2] любые несуразные предположения. Еще месяц — и появится Мартин. Как бы он ни был мне неприятен, это — возможно! — единственная моя дверь в настоящее. Если ничего не выйдет, я проживу еще почти два года и снова стану младенцем. И так без конца. Хотя, может, и нет. Может, сестра Констанс еще раз освободит меня и превратит в призрак. Уже навсегда. Или все-таки можно будет сделать еще одну попытку захватить тело Мартина? Фильм ужасов какой-то…

И все же это объяснение полностью меня не удовлетворяло.

К середине февраля я наконец перестала притворяться, что жду появления Мартина только в качестве теоретического средства передвижения.

Света, ты рехнулась, да?

Ну а как тогда объяснить это смутное томление, которое охватывало меня, когда я думала о том, что до первого марта осталось совсем немного времени? С чем еще это могло быть связано, если не с ним самим?

Я вспоминала о Тони — и это была грусть и боль. Увижу ли я его снова? Сколько мы были вместе — в общей сложности и девяти месяцев не набежало. Слишком мало… И эти мои мысли о Мартине — я чувствовала себя так, словно уже изменила мужу.

Наконец этот день настал. Мрачным холодным утром Маргарет шла по галерее. Когда ей встретился довольный Калпепер, я мысленно хмыкнула: «Коты прилетели!». А ведь если б Маргарет сделала другой выбор, вполне возможно, именно она стала бы пятой женой Генриха. И назначала бы свидания в своем туалете Мартину Кнауфу. Ну, и, соответственно, окончила бы свои дни так же — на плахе. И мы с Тони не появились бы на свет.

Final countdown[3]. Кэтрин позировала Гольбейну, нетерпеливо ерзая в кресле: то ли от переполнявших ее эмоций, то ли после ночных радостей было больно сидеть. Фрейлины чинно скучали над рукоделием и жались к камину — от окон тянуло холодом. Только Джейн Болейн довольно улыбалась, вышивая в углу. Маргарет в тот момент почувствовала странное смятение, ей стало трудно дышать — Мартин уже шел по коридору. Но со мной-то что происходило? Почему у меня темнело в глазах от волнения?

Маргарет встала, направилась к двери, игнорируя молчаливый вопрос Джейн. Вышла в коридор — и столкнулась с ним. Их глаза встретились. Маргарет прошептала: «Джон…» и сползла по стене. Мне не было никакого дела до Джона и до сходства с ним Мартина, но словно захлестнуло горячей волной. Маргарет отключилась, и я вместе с ней погрузилась во тьму.

Пробормотав невнятное немецкое ругательство, Мартин осторожно похлопал ее по щеке. Потом еще раз, уже сильнее. Рука скользнула по ее шее, пару секунд помедлила на груди.

— Эй, кто-нибудь! — крикнул он, но ответа не дождался.

Возможно, он хотел пойти за помощью, но тут Маргарет пришла в себя. Мартин помог ей подняться и повел по коридору к ее комнате. От руки, которой он поддерживал Маргарет, разливалось жгучее тепло. Это было мое ощущение — не ее, потому что шло не от тела, а от мыслей.

Она шла по коридору, не глядя на Мартина. Но это было и не обязательно. Он был таким же, как и прежде. Поношенное немецкое платье серо-коричневых оттенков с множеством разрезов, черный плоский берет с тусклой пряжкой, башмаки «коровья морда»[4], сума на поясе. Прямые волосы, подстриженные не модной уже прической «кольбе» с короткой челкой, закрывали шею. На портрете, который я нашла в интернете, у тридцатипятилетнего Бернхарда была довольно длинная борода, но в молодости он брился гладко. Сочетанием светлых волос и карих глаз, не слишком изящными чертами лица: крупным носом, тяжелым подбородком, широкими скулами — Мартин действительно напоминал Джона Брэкстона. Но по сравнению с жизнерадостным двадцатилетним юношей он выглядел изрядно побитым жизнью (и пороками?) мужиком.

Мартин вызывал у меня антипатию с… в общем, с того самого момента, когда эта встреча произошла впервые. Мало того, что мне никогда не нравился такой типаж, он и сам по себе был довольно неприятным. Была в нем какая-то холодная наглость, но не трусливая, как у Калпепера, а идущая от ощущения вседозволенности. Он сколько угодно мог прикидываться бедным ремесленником, но было очевидно: это всего лишь маскарадный костюм.

Мартин производил впечатление человека, который привык брать свое, добиваться желаемого любой ценой, перешагивать любые преграды и отбрасывать без сожаления ставшее ненужным. То, что он смиренно мыл кисти для Гольбейна, было всего лишь прихотью, игрой, которую можно закончить в любой момент.