Впрочем, Дин быстро взяла себя в руки. Прийти? О да, она придет! В первый и последний раз. Да, брак должен быть совершен, в ее планы это тоже входит, но терпеть такое обращение дольше необходимого она не станет.

Некоторое представление о том, что ей предстоит, Дин имела. Конечно, девочкам, которые растут без матери, никто не рассказывает о семейной жизни и не отвечает на их вопросы, касающиеся тем, которые не принято обсуждать вслух, но зато никто и не говорит им, какие книги можно читать юным невинным особам, а к каким и прикасаться не стоит. Так что об отношениях мужчины и женщины Дин была осведомлена, пожалуй, даже лучше, чем большинство ее сверстниц. Теоретически, конечно.

Готовилась Дин тщательно — и не только к визиту в спальню мужа. Первым делом вызвала горничную и велела ей наполнить ванну, а потом принести побольше еды, намекнув, что мужчинам в некоторые моменты жизни особенно кстати бывает холодное мясо, а также орехи, сухие фрукты, хлеб… Вино? Нет, вина не надо. Лучше сока или морса.

Разумеется, слугам ни к чему было знать, что ее дражайший супруг не собирается этой ночью появляться в покоях жены, а снедь предназначена вовсе не для него.

Пока плескалась, тщательно смывая несуществующую грязь, в спальне появился поднос с едой, накрытый вышитой салфеткой. Дин отогнула уголок, заглянула под салфетку и осталась довольна увиденным: до сих пор провиант в дорогу оставался слабым местом ее плана, теперь об этом можно было не беспокоиться.

Из сумочки с женскими мелочами Дин извлекла крохотный пузырек и вытряхнула на ладонь желто-розового цвета горошину, одну-единственную. Но ей больше и не надо — только на одну ночь. Такое, правда, редко случается, чтобы с первой же ночи — и понести, но Дин считала необходимым поберечься, беременность способна перечеркнуть все ее планы, лишить законных оснований на уход. И этого Дин никак не могла допустить, а потому улучила возможность и стащила нужное средство из запасов мачехи. Просто удивительно, сколько всего она успела сделать за короткие часы, выделенные для сборов в новую жизнь!

Горошина оказалась совершенно безвкусной — и хорошо, потому что горечи Дин и собственной хватало.

Облачившись в тонкую шелковую полупрозрачную сорочку и расчесав волосы, Дин заглянула в зеркало и впервые почувствовала себя женщиной. Нет, красавицей она не стала, да и формами напоминала скорее щуплого подростка, просто появилось что-то во взгляде — живое, настоящее, дерзкое. Дин была довольна собой и своим замыслом, ее чуть-чуть лихорадило, но не от страха, а от возбуждения.

Но когда она, осторожно ступая босыми ногами, приблизилась к дверям, ведущим в смежные покои, весь ее кураж куда-то улетучился, и Дин застыла на пороге — маленькая, дрожащая, перепуганная донельзя…

Райн Тинэус тон Аирос

Тина раздирали противоречивые чувства.

С одной стороны, его бесила эта девчонка. Порой до такой степени, что от раздражения темнело в глазах и мутился разум. Хотелось задеть ее побольнее, разделить свою злость и обиду с той, что стала их причиной.

И в то же время Тин словно бы смотрел на себя со стороны и удивлялся: 'Это я? Что со мной стало? Никогда прежде не вел себя так отвратительно!'

Тин осознавал собственную беспомощность перед этой внутренней бурей и от этого бесился еще больше — и одновременно еще больше недоумевал и сокрушался. Но по крайней мере, он честно пытался взять себя в руки и даже попробовал сдержаться, не вести себя грубо, когда девчонка робко перешагнула порог его спальни.

Это стоило неимоверных усилий, потому что жена раздражала его целиком, не только своей отталкивающей внешностью, но и тщательно скрываемой тревогой, которая светилась в огромных карих глазах, и тем, как она замерла посреди комнаты, переступая озябшими босыми ступнями, и этим нелепым взрослым одеянием, наброшенным на почти детское тело и словно подчеркивающим его незрелость.

И вот с этим он должен сейчас лечь в постель? Ласкать нежно, стараться пробудить женскую сущность, которая наверняка еще и не думала появляться на свет? Тщетно искать отклика на свои прикосновения?

Тин рывком поднялся с кресла и подошел к жене вплотную. Почувствовал, как она сжалась в испуге, разозлился еще больше, но сдержался, не сказал ничего, только запустил руку в ее густые кудри.

Волосы оказались приятными на ощупь — не жесткими, как выглядели, а шелковистыми и упругими. Он неожиданно увлекся, перебирая эти кудри, пропуская пряди между пальцами, забылся и даже не думал больше, кто перед ним. Мысли — и гневные, и виноватые — отступили, оставался только мир запахов и прикосновений, и это было правильно, потому что есть ситуации, когда лишние раздумья только создают сложности, притупляя остроту восприятия.

Нет, кое-какие бессвязные обрывки мыслей все-таки мелькали в голове Тина — о том, что не надо бы спешить, что стоит быть аккуратнее, осторожнее, но сосредоточиться на этих обрывках было не просто, да Тин не особенно и пытался.

Очнулся он спустя вечность, кажется, в тот самый момент, когда благодарно выдыхал в спрятанное под кудрявыми волосами ушко какие-то глупые, бессмысленные слова. Ухо, кстати, действительно было оттопыренным и даже, возможно, слегка заостренным, но без шерстяной поросли, и это обстоятельство, еще мгновение назад вызывавшее у Тина умиление, неожиданно отрезвило его. Или же наоборот — отбросило назад, в мысленную неразбериху прошедших дней, пробудив острое недовольство собой и обстоятельствами, главным из которых, конечно же, была та, что лежала сейчас рядом с ним — неожиданно спокойная, расслабленная, словно… словно уже одержала над ним некую победу и могла больше не волноваться. Эта мысль окончательно выбила его из равновесия, вызвав очередную волну яростного гнева, который искал выход — и таки нашел его, прорвался наружу злыми и гадкими словами: