С этого ракурса лицо старика выглядело еще более трагичным: проваленные, изрезанные морщинами щеки, а над ними точно две соколиные скалы – заостренные скулы, сухая, редкая борода чуть ли не сразу переходила в длинные седые брови.

– В их отношениях что-то надломилось, – глухо ответил Зенон, – Мария любит Василеоса, а его любовь к ней с примесью глубокой вины. И это не от глупого поступка. Там чего-то больше. Он вроде нуждается в Марии, но, как только появляется малейший предлог, старается скрыться с ее глаз долой. Семейная жизнь – это в первую очередь радость. Женщина – это легкий пух, подчиняющийся ветру-мужчине. Вот он, наработавшись где-то, возвращается в дом и поднимает ее на руках. Пух радостно кружится, взлетая до самого потолка, а потом оседает на супружеское ложе. Но бывает так, что ветер ищет пух, а натыкается на тяжелую жаровню. И вроде есть огонь, который обогреет, но легкости нет. И тогда ложе становится душным испытанием для обоих. Но не нам о том судить.

– Но бывает и пух, который не греет! – неожиданно обронил Панделис.

Зенон вздрогнул и, удивленно посмотрев на сына, непроизвольно перевел взгляд на дверь в спальню, за которой минуту назад укрылась Василики.

– Бывает, – вздохнул он, – легкость тоже не всегда радость. Бывает так легко, что в горле ком и во рту нестерпимо горчит. А сердце стонет от боли. И тогда гонишь от себя рукой этот легкий пух, точно придорожную пыль. Вся жизнь – дорога, с канавами, с рытвинами, с подъемами и спусками. Но есть еще обочины с их привязчивой пылью. Вот поэтому я не сторонник идеи по поводу двух половинок. Человек, на мой взгляд, прежде чем вступить в отношения, должен полностью созреть, точно плод на дереве. Стать законченным. Чтобы не отягощать другого своими незаполненными пустотами и несовершенствами. Чем завершенный может почувствовать свободу изнутри. Счастлив тот, кто свободен в выборе своего спутника. И этот выбор не зависит от внешних причин. Многие женщины спешат замуж, думая, что любят, на самом деле где-то в глубине души пытаясь просто уйти от сложностей бытовой жизни. Бывает, что мужчины приходят в дом жены и все время, пока находятся там, должны всячески демонстрировать благодарность, постепенно превращаясь из ветра в жалкий сквозняк. Привязчивая пыль думает, что спасает другого от одиночества, на самом деле проявляет жестокость по отношению к себе и окружающим. Она не в состоянии ни отпустить, ни поддержать. Мужчина должен пахнуть ветром, женщина – очагом. – Зенон едва успел закончить последнюю фразу, как сон, навеянный углями жаровни, сморил его.

Панделис не стал трогать старика, зная, что если разбудит, то тот уже не уснет до утра и весь последующий день проходит разбитым. Зенон уже много лет засыпал у жаровни. И только с наступлением глубокого сна тело его само могло вытянуться вдоль лавки, но чаще так и оставалось скрюченным в сидячем положении.

Через четыре недели небольшой караван из трех повозок двинулся в сторону Пафры. Во все стороны раздавалась ясная осенняя ночь с огромными, низкими звездами. Луна выпячивала беременный живот, отбрасывая золотую полосу света. Три мула терпеливо тянули свою ношу, изредка переговариваясь между собой на ослином языке отцов. За замыкающей повозкой брели две рабочие лошадки, привязанные двухметровыми веревками за специальные кольца.

Василики держала на коленях чашку с голубикой: ее рука тянулась время от времени за ягодой, а мысли блуждали где-то очень далеко. Она давно уже обратила внимание на то, что тело ее существует словно само по себе, выполняя какие-то действия, а сознание занято совершенно другим. Через несколько секунд она могла не вспомнить, куда положила ту или иную вещь. Сделав что-то, она тут же забывала об этом и повторяла действие, иногда по нескольку раз. Поэтому чечевичная похлебка для Зенона была постоянно пересолена, а у любимой козы Марфы то совсем никак, то за вечер по нескольку раз менялась подстилка, пока Панделис не взял на себя уход за скотом. Доев чашку с голубикой, через несколько минут она наполняла ее по новой, забывая, что съела только что.

– Василики, не ешь много ягод. – Панделис с доброй улыбкой посмотрел на жену.

– Ой, – девушка плеснула руками, и чашка слетела с подола, – опять увлеклась. Ничего не помню. Трясет очень. Нам долго ехать?

– Прилично. Я должен отойти к развалинам холма. Я нагоню вас. Только не переживай. – Панделис указал рукой на темнеющие в ночи руины.

– Панделис, прошу тебя, не надо.

– Василики, я должен проститься с братом. Василеос ждет меня там. Я быстро.

Панделис хлопнул по крупу мула. Тот в ответ, дернув ушами, издал высокий, но негромкий ослиный крик, дескать, давай, но недолго. Уже через минуту безрукавный кафтан и полоски белой рубахи растворились в сумерках, только шаги по мелкому камню и цоканье копыт вперемежку с тележным скрипом еще какое-то время продолжали доноситься, гулким эхом раздаваясь по понтийскому предгорью.

Между белеющими, точно кости, белыми камнями развалин Панделис нашел брата. Тот стоял на самой вершине холма, глядя сверкающими черными глазами на утонувший во тьме Амис. За длинный пастушеский посох его вдруг зацепилось своей белокудрой овчиной маленькое облачко, но через секунду сорвалось и полетело дальше, едва качнув посох в тяжелой смуглой руке.

– Василеос!

– Панделис! Поднимайся осторожнее, не беги, здесь большие острые камни. Ты привез провиант?

– Да. Но немного. Иначе бы вызвал подозрительные взгляды. Только одну повозку.

– Хорошо.

Огромные белые камни древних развалин торчали в разные стороны заостренными гранями, похожими на хищные зубы акул, словно являя собой грозную охрану былых времен. Панделис, осторожно огибая препятствия, поднялся к брату на самую вершину.

– Вы правильно делаете, что уходите. – Василеос потуже затянул на себе овчину. – Еще пару недель назад мы перехватили посыльного от Энвер-паши, шедшего в Амис. Он рассказал нам, что в Стамбуле готовится план по уничтожению греков. Они с нами сделают то же, что с армянами.

– То есть призывом в амеле-тамбуру не ограничится?

– Увы, нет. Грекам нужно уходить всем под защиту русского царя. Но ведь большинство не поверит этому. Человеку трудно оставлять нажитое.

– Но это наша Родина! Почему греки должны все бросить?

– Вот поэтому мы будем сражаться. – Василеос горько вздохнул. – Правда, кроме мотыг, оружия никакого. Сегодня турки забирают всех мужчин в рабочие батальоны и по пути в Пирк истребляют больше половины, остальных уже на месте – выживают единицы, – а завтра они погонят все население вглубь страны под предлогом нашей неблагонадежности. И просто всех перебьют, как скот.