«Запись идет? – спросила Морин. – Огонек горит, значит, наверное, и запись идет. Надеюсь. Потому что вряд ли я найду в себе силы сделать это дважды».

Ее лицо исчезло с экрана ноутбука, перед которым сидели полицейские. Тим испытал нечто сродни облегчению – так хотя бы не было ощущения, что женщину запихнули в аквариум.

Голос стал чуть тише, но остался различимым.

«Впрочем, если придется записывать снова, я запишу».

Она села в кресло и одернула на коленях подол юбки в цветочек. Сверху на ней была красная блузка. Люк, видевший Морин только в форме, подумал, что сочетание красивое, но даже яркие цвета не могут скрыть худобу ее осунувшегося лица.

– Прибавьте громкость, – сказал Фрэнк Поттер. – Ей надо было микрофон на одежду прицепить.

Морин произнесла что-то еще. Тэг отмотал назад, увеличил громкость и снова пустил запись. Морин вернулась в кресло и снова одернула подол юбки. Потом заговорила прямо в камеру.

«Люк?»

От неожиданности он чуть не ответил, однако она продолжила без паузы, и следующие ее слова вонзились ему в сердце ледяным ножом. Хотя на самом деле он знал. Так же, как без всякой «Стар трибьюн» знал о своих родителях.

«Если ты это смотришь, значит, ты выбрался, а меня уже нет в живых».

Помощник шерифа по фамилии Поттер сказал что-то другому по фамилии Фарадей. Люк их не слушал. Он полностью сосредоточился на женщине, которая была его единственным взрослым другом в Институте.

«Я не стану рассказывать всю историю моей жизни, – продолжала мертвая женщина в кресле. – Времени не хватит, да оно и к лучшему, потому что мне стыдно почти за все. Только за сына не стыдно. Я горжусь тем, каким он вырос. Он будет учиться в университете и никогда не узнает, что деньги прислала я. Так правильно, и так должно быть, раз уж я его бросила. Без твоей помощи, Люк, я лишилась бы этих денег и своего шанса загладить вину перед сыном. Теперь я попытаюсь загладить вину перед тобой».

Она на миг умолкла, очевидно, собираясь с духом.

«Про одно я все-таки расскажу, потому что это важно. Я была в Ираке во время Второй войны в Персидском заливе и была в Афганистане, и я участвовала в том, что называют допросами с пристрастием».

Для Люка ее спокойная, правильная речь – без эканья и меканья, без «ну» и «это» – стала неожиданностью. Ему сделалось грустно и даже немножко неловко. Морин казалась гораздо умнее, чем во время их разговоров возле машины для льда. Она нарочно разыгрывала дурочку? Возможно. А скорее всего он просто видел женщину в коричневой форме экономки и воспринимал ее как обслугу.

То есть человека низшего сорта, подумал Люк и сообразил, что слово «неловко» слишком слабо для описания его чувств. На самом деле ему было стыдно.

«Я видела пытки водой, видела, как мужчины… и женщины тоже стояли в воде с электродами, подведенными к пальцам или вставленными в прямую кишку. Я видела, как вырывают клещами ногти. Видела, как человеку прострелили коленную чашечку за то, что он плюнул следователю в лицо. Поначалу я была в ужасе, потом привыкла. Иногда это были люди, ставившие растяжки, на которых взрывались наши ребята, или отправлявшие шахидов на людные рынки, и тогда я радовалась. А по большей части я была… сейчас вспомню слово…»

– Десенсибилизирована, – сказал Тим.

«Десенсибилизирована», – сказала Морин.

– Господи, такое чувство, будто она тебя услышала, – проговорил Баркетт.

– Тс-с, – шикнула Венди, и Люка передернуло, словно он слышал этот звук раньше, секунду назад. Он вновь сосредоточился на экране ноутбука.

«…не принимала участия после первых двух или трех раз, потому что мне дали другую работу. Когда заключенные отказывались отвечать на вопросы, я была доброй женщиной-сержантом, которая приходит и дает им воды или украдкой вынимает из кармана какую-нибудь еду, шоколадку или печенье. Я говорила, что следователи ушли на обеденный перерыв и микрофоны выключены. Что мне их жалко и я хотела бы им помочь. Что если они не станут отвечать на вопросы, их убьют, хоть это и запрещено законом. Я не говорила, что это против Женевской конвенции, потому что они по большей части про нее не слышали. Я уверяла, что если они не станут отвечать на вопросы, то убьют их близких, а мне этого очень не хочется. Обычно уловка не работала – заключенные о ней догадывались, – но иногда следователь возвращался, и заключенный выкладывал ему все – то ли потому, что поверил мне, то ли потому, что хотел поверить. Иногда они рассказывали что-то мне, потому что были дезориентированы… и потому что мне доверяли. Да простит меня Бог, у меня очень честное лицо».

Я знаю, почему она мне это говорит, подумал Люк.

«Как я попала в Институт? Для усталой, больной женщины это слишком долгий рассказ. Если совсем коротко, то ко мне пришли. Не миссис Сигсби, Люк, и не мистер Стэкхаус. И не правительственный агент. Старик. Назвался рекрутером. Спросил, не нужна ли мне работа после окончания срока. Легкая работа, сказал он, – для человека, который умеет держать рот на замке. Я думала возобновить контракт, однако этот вариант представлялся более удачным. Тем более что тот человек сказал, там я буду помогать своей стране куда больше, чем в пустыне. В общем, я согласилась, и меня назначили экономкой. Меня это вполне устроило. Я знала, что происходит в Институте, но поначалу меня и это устраивало, поскольку я понимала, ради чего все делается. Оно было и к лучшему, потому что Институт – как мафия: если вступил, уже не уйдешь. Когда мне стало нечем платить по счетам мужа и я испугалась, что у меня отнимут деньги, собранные для моего мальчика, я попросила работу, которую выполняла в армии. Миссис Сигсби и мистер Стэкхаус разрешили мне попробовать».

– Работу информатора, – пробормотал Люк.

«Это оказалось легко, как влезть в пару старых, разношенных туфель. Я проработала в Институте двенадцать лет, но осведомительницей была лишь последние месяцев шестнадцать, и под конец мне стало стыдно за то, чем я занимаюсь. И не только за доносительство. Я была десенсибилизированной в Ираке и в Афганистане, и я оставалась десенсибилизированной в Институте, однако постепенно это сошло, как сходит краска с автомобиля, если ее не подновлять. Мы имели дело с детьми. С детьми, хотевшими доверять доброму взрослому. Они никого не взрывали. Это их жизнь взорвали. Наверное, я сумела бы и дальше с этим мириться. Если быть честной… а мне уже поздно врать… вероятно, сумела бы. Однако тут я заболела, а потом встретила тебя, Люк. Ты мне помог, но я помогла тебе не поэтому. Во всяком случае, не только поэтому. Главная причина в другом. Я видела, какой ты умный, намного умнее других детей, намного умнее тех, кто тебя похитил. Я знала, что им нет дела до твоего ума, до твоего тонкого чувства юмора, до твоей готовности помочь больной старухе вроде меня, даже если тебе это грозит неприятностями. Для них ты был очередным винтиком в машине, который они используют и выбросят. Как сотни других до тебя. Тысячи, если брать с самого начала».