Мать померла среди зимы. Схоронили ее, и теперь хата стояла пустая. Иван был младшим у матери, но, похоже, самым близким. Старшие рано ушли, поразъехались, а он дольше других в родительском доме жил. Сначала отец умер, потом Иван женился, дочка первая родилась – все возле матери. Потом молодым квартиру дали, а мать осталась в своем дому. Там и довела свой век.

Схоронили ее в начале января, помянули и стали жить дальше. Иван, как всегда, чуть свет на работу уходил, вечером глядел телевизор, потом – спать. Прошел день, другой, третий, подступила суббота.

Еще с вечера, в колготе, по привычке, стукнуло в голову: «Не забыть завтра к матери, воды набрать. – Стукнуло и тут же облило душу горьким: – Какая вода…»

При жизни, по зиме, каждую субботу ходил Иван к матери воду качать. Колонка была во дворе, скважина. Летом – никаких забот, нажми кнопку – полилось. Зимой все по-иному: заливай теплой водой, да качай, да поглядывай, как бы чего, – в общем, не стариковское дело. Иван каждую субботу ходил к матери, на неделю воды набирал. Уже в привычку вошло.

А теперь стукнуло и отозвалось больно: «Некуда идти. Все». Вечером Иван телевизор толком не глядел, все думалось. И ночью грезилось ему не больно хорошее. Утром проснулся, муторно на душе.

Никуда не хотелось: ни к мотоциклу, в гараж, ни на рыбалку. Как-то нехорошо было. Будто что-то вынули изнутри и теперь не хватает.

Подумал Иван и решил родительский дом проведать.

– Пойду пройдусь, – сказал он жене. – Как там…

– Сходи, сходи, – одобрила жена. – Без догляда. И посмотри в погребе грибы, вроде у матери были. К ужину. Я картошки отварю. Может, замок на погреб приделаешь. Все же там – никого.

Пять остановок автобуса, три квартала пройти. И вот он – материнский дом. Нынче зима легла снежная, но в краю, где Иван жил, машины да котельные да два заводика дымились – темной коркою схватился снег. А здесь – бело и тихо. Идешь по дороге, под ногами хоть и накатанный снег, а поскрипывает: скрип-скрип. Материнский домик стоит – голубые ставенки. Когда-то он просторным казался: впятером жили. А теперь рядом хором понастроили, и родная хатка словно к земле прижалась, особенно со стороны.

Иван ко двору подошел, услышал говор и сразу голоса узнал: то соседка, тетка Маня, бранила своего старика Тимофеича:

– Черт зевлоротый… Ты гляди, куда льешь! Отойди, Христа ради.

Слышался стук насоса, хлюпанье клапана. Это они воду пытались качать на материнском дворе, но вода не шла.

Иван калитку открыл, прошел на огород, где колонка стояла. Старики его увидели, качать бросили. Тетка Маня заплакала:

– Хороший ты мой, пришел проведать родную мамушку, а мамушки нет…

Чужие слезы плеснули горечью, и подступили слезы свои. Но Иван стерпел, достал курево, Тимофеича угостил. Задымили, и стало полегче. Тетка Маня плакала, причитала: «Утром поднимуся, а у ней свет не горит. Ушла моя хорошая, меня не дождалась. Кинула нас…» Тимофеич лишь вздыхал.

В этом соседстве провели всю жизнь. А так получилось, что доживали одни: мать и Тимофеич с теткой Маней.

По субботам Иван матери воду качал и соседям тоже. Они уже привыкли и свою колонку к зиме не готовили, тем более что на материнском дворе вода была слаще. И в старые времена, при колодцах, и теперь.

– Ты уж нас прости, – отплакала тетка Маня. – Хозяйнуем тут. Привыкли к вашей водице.

– Конечно, берите. Давайте я.

Качали воду насосом – нехитрый снаряд: рычаг да поршень – но в молодых руках ловкость, а из старых она ушла. Иван качнул раз-другой – и полилось, и мигом полны были ведра.

– Ты приглядай, приглядай, как добрые люди делают, ты все же – мужик, хоть и никудовый, – наставляла тетка Маня Тимофеича. – Не прижмуряйся, а гляди.

Соседка была характером – крутой кипяток, все бурлило в ней даже теперь, в старости.

– Шумит, – с улыбкой посочувствовал Иван.

– Атаман, – отвечал сосед. – Лишь насеки нет.

Иван прожил в этом дворе всю жизнь, но молодыми вспомнить соседей не мог. Казалось, всегда худой, гнутой была тетка Маня, а Тимофеич приземистым и тяжелым, с сиплым дыхом.

– Болею… – жаловалась тетка Маня и, распахнув старую плюшевую жакетку, показывала свою немочь: – Высохла в дощеку. Прям струны натяни и играй. Трень-брень, трень-брень… И этот – никудовый, – кивала она на мужа. – Превышение крови. Паморки отбивает.