Теперь лежали поляны некошеные, забитые сухим старником. Никому не надо: ни лесхозу, ни колхозу, ни добрым людям.

Дорога в конце концов выбралась из займищной уремы и весело запетляла меж березовыми с осиной колками. Пахнуло скотьим духом, пресной водой. На речном берегу, на песчаном сухом угоре, открылся летний баз, обнесенный жердями, да рядом, под раскидистыми вербами, немудреное человечье жило: землянка, летняя печка, стол под навесом.

– Здорово живешь! Живой-крепкий? – сойдя с мотоцикла, приветствовал Листухин хозяина, Николая Скури-дина, немолодого, худощавого мужика, который растапливал печь.

– Слава богу, – ответил Николай. – Вовремя поспел. Щербу будем хлебать.

– За тем и спешил, – усмехнувшись, ответил Листухин.

Окинув взглядом жилье, скотий баз и приречную луговину, он похвалил:

– Хорошо устроился. А скотина где?

– Внук пасет.

Листухин всю жизнь прослужил колхозным участковым милиционером, имел на плечах погоны лейтенанта и по окрестным хуторам ведал все и обо всех. Про скуридинского внука он знал, что состоит тот в райотделе на учете, имеет три привода и к деду на хутор его отослали родители подальше от греха.

– Вот и хорошо, пусть при деле ума набирается, чем на станции гайды бить, – наставительно сказал Листухин. – А сам так и не пьешь?

– Нет, – мотнул головой Николай. – Язва желудка. Не имею права.

– Она у тебя всю жизнь, – напомнил Листухин.

Николай лишь вздохнул, а потом добавил:

– Выпил, видать, свою бочку.

– Не одну, – уточнил Листухин.

Ему ли было не знать, сколько выпил Николай Скуридин на своем веку. И ловил он его, по пьяному делу, на воровстве зерна и дробленки, и привлекал вплоть до пятнадцати суток. В райцентр приходилось возить. Всякое бывало.

– Правильно делаешь, что не пьешь, – похвалил Листухин. – Я тоже скоро завяжу. Возраст.

Слова участкового Николай понял и поднялся, сказав:

– Сейчас принесу.

– Погоди, – остановил его Листухин, вспомнив, зачем приехал. – К тебе не надъезжали чужие?

– Надъезжали.

– Черные?

– Они.

– И чего?

– Продажнюю, мол, скотину ищем.

– Ищут. Где плохо лежит. Гляди в оба, – построжел Листухин. – На Борисах пять голов гуляка увели. На Кочкаринском – две коровы, телка и бычок. Под Исаковом – двадцать пять голов, ночью, как сквозь землю. А ты на отшибе. Не дошумишься. Сколь голов у тебя?

– Полторы сотни.

– Да своих, да лесничего, да директора лесхоза, да элеваторских штук пять, – пронзительно глядя на Николая, считал Листухин. – Точно?

– Вроде того… – уклончиво ответил Скуридин.

– Это дело ваше, меня не касается. Тем более новая политика: там – хозяин, там – фермер. Ты еще не фермер?

– Нет. По договору с колхозом.

– Гляди. Нынче же ружье попроси на хуторе. У Зрянина, у Кривошеева. Ружье и патроны. Когда приезжали гости?

– На той неделе. Вроде в субботу.

– Вот и жди. Приценились – теперь карауль. Ночьми. И днем вназирку скотину держи. Парня упреди. Понял?

– Понял, – ответил Николай и спросил: – И никого не поймали?

– Поймаешь… – ответил Листухин. – Хвост – в хворост, и нету их.

Окончив разговор, он одернул голубую форменную гимнастерку и причмокнул. Николай понял его, о закуске спросил:

– Малосольного или молочка кислого?

– Огурец.

Участковый Листухин, при исполнении обязанностей находясь, выпивал всегда одну и ту же меру – граненый стакан. При гульбе – дело иное, а при исполнении – лишь стакан и катил дальше. Под началом его лежала целая страна, когда-то двенадцать хуторов, теперь – поменее, но земли остались те же: полста километров вдоль Бузулука и двадцать – поперек. Еще в давние времена, из сынишкиной географии, Листухин выяснил, что подначальный район его по площади почти равняется европейской малой, но все же стране под названием Люксембург. Он этим очень гордился и часто говорил: «Равняюсь стране – и везде воруют». И если в райотделе его упрекали, ответ был один: «А я равняюсь целой стране».

Вот и сейчас, опрокинув стакан и закусив, Листухин сказал:

– Упредил. Оружием пользуйся. И надейся на себя. У меня сам знаешь: целая страна – и везде воруют.

В Дубовке аккумуляторы сняли, в Вихляевке – резину, в Клейменовке у бабки Лельки пуховый платок унесли.

Листухину можно было и уезжать. Но сладостно расходилась по крови вонючая отрава, и все вокруг: близкая речка, летняя зелень, покой, – казалось таким сердцу милым.

– Взять отпуск, и к тебе на неделю, порыбалить, – помечтал он. – Тут никто не найдет.

– Приезжай, – пригласил Николай.

– Приедешь… – горько посетовал Листухин. – Голова кругом. Все по-новому. Раньше торгуешь с рук – спекуляция. Привлекаем. В колхозе не желаешь трудиться – тунеядец. Привлекаем. Властям поперек идешь – приструним. А ныне кто во что горазд. К примеру, тебя взять. Пасешь на лесхозной земле. Привлекать? Земля-то лесхозная, трава, речка. Надо бы привлекать, а тебя беречь требуют. А ты к зиме миллион огребешь.

Николай стал оправдываться:

– Люди набрешут. Концы бы с концами свесть. Колхоз мне сам навязал этих бычков, дохлину. Они дышали через раз.