Они злятся, потому что до сих пор не получили информацию, которую хотят. Не получили мою жизнь, мое тайное личное «я», исполненное ненависти к машине. Получают только куски биографий Константина Кириакоса, Афинаиды Карфагенской и Берихуна Бекеле. Им это не нравится; они не понимают, почему так получается, и это им не нравится еще больше. Они продолжают поддерживать открытыми потоки «нелокальных нарративов» — так они называют моих персонажей, — каждый на отдельном экране, чтобы можно было их проигрывать снова и снова. Что они имеют в виду? Если бы мои глаза видели, я наверняка увидела бы, как они смотрят на меня сверху; призрачные солдаты, вступившие в бой, чтобы сохранить жизнь настоящей мне.

Я не вижу, но слышу, слышу унылую профессиональную болтовню людей, которые убивают мое внешнее «я».

Коротышка, с которым я сделаю что-то очень плохое, если представится возможность, говорит, что у меня редкая форма диссоциативного расстройства личности. Дескать, часть меня считает, что она — кто-то другой (даже несколько других, если точно), и у них есть в моем мозгу жизнь, воспринимаемая как нейрологически достоверная. Константин Кириакос в самом деле существует у меня в мозгу как отдельная личность. Афинаида, если бы ее пересадили в другую голову, расцвела и разрослась бы. У Бекеле может быть настоящий талант. Коротышка говорит, фокус в том, что мне наверняка потребовалось много читать, по крайней мере о Кириакосе, потому что существовал парень, которого так звали, и все данные, выуженные из моей головы, пока соответствуют действительности, хотя в истории не сохранилось свидетельств об одержимости акулой. Это, как он говорит, наверное, фрейдистский багаж, о котором можно не беспокоиться. Он уверенно предполагает — это ведь типично для психологии женщин-отказников, — что я боюсь собственной вагины.

Что-то. Очень. Плохое.

Нет, все же глупо обижаться на идиотизм человека, от которого ждешь, что он окажется идиотом. Не каждый композитор — Бах или фон Бинген, не каждый мечник — Мусаси. Чтобы оказаться там, где я оказалась, я всегда полагалась на изрядную долю посредственности. Но вот включился кто-то другой, и он куда ближе к моему уровню. У него тихий голос. Думаю, если бы я его увидела, узнала бы его имя, но я могу понять, где он стоит, по шороху его кожаных подошв. И хоть я без сознания, он все равно не входит в зону, где я смогла бы его увидеть. Излишняя предосторожность, на первый взгляд.

Он умный, этот парень, и поэтому, наверное, вдвое больший злодей. Тихий голос говорит, что мое сопротивление куда интереснее и сложнее, чем обычное диссоциативное расстройство, даже многоуровневое. Он думает, что мое состояние было целенаправленно создано и собрано в моей голове — тщательно и с особым рвением.

Меня это слово бесит. Оно значит, что кто-то пошел на значительные усилия — рвался просто, — чтобы чего-то добиться; но в детстве я его понимала по-другому: кто-то разорвался на части, все поставил на кон. Я не люблю ошибаться, и вообще моя интерпретация лучше, эта правда важнее. Нужно разрываться на части. Я разорвалась.

Тихий голос думает, что Кириакос и остальные — стратегия. Говорит, это не «Шахерезада», а рекурсивный нарративный брандмауэр. Он, мол, уже некоторое время обдумывал такую возможность. Предполагает, что я не даю машине увидеть свою настоящую жизнь, выдавая на всю ширину полосы чужую, выдуманную, а когда она изнашивается, переключаюсь на другую историю и начинаю сначала. Неожиданно, что многочисленные нарративы замыкаются сами на себя. Так возникает рекурсия, которая потенциально может оказаться бесконечной, точнее, просуществует ровно столько, сколько мой мозг будет функционировать по-человечески. Он улыбается. И обращается прямо ко мне: «Привет. Это просто великолепно».

Он мне нравится еще меньше, чем его коротконосый приятель-женоненавистник.

Но по-настоящему я начинаю его ненавидеть, когда он отмечает, что события — например, в жизни Афинаиды — почти наверняка соотносятся со мной, потому что они до определенной степени работают как подмена моей собственной биографии. Он говорит, чтобы я смогла надеть маску Афинаиды, какие-то части этой маски должны отзываться во мне, резонировать. Исходя из этого предположения, можно выработать ответ, контрнарратив, который соберет воедино все мои кусочки и отбросит незначимые фрагменты: история такая же, как те, что рассказываю я, но в то же время — хирургический инструмент.

(Или уродливый нож мясника.)

С сожалением говорит, что не может согласиться с мнением, высказанным его высокоученым коллегой, по поводу вагинальных страхов, хотя, несомненно, в этой структуре присутствует сексуальный элемент, поскольку секс, особенно нерастраченное либидо, — сильный стимул, который не оставит в стороне никто, обладающий таким уровнем мастерства, выученным или врожденным.

Кстати, брадобрей себя бреет. Все остальные варианты невозможны. Мы знаем, что он бреет всех мужчин в деревне, которые не бреются сами. Поэтому, если он не бреет себя, логически должен брить себя, а это парадокс. Нам не сказано прямо, что он бреет только тех мужчин, которые не бреются сами. Если принять условия задачи как точные, полная картина должна состоять в том, что он бреет всех мужчин в деревне, которые не бреются сами, а также одного — самого себя, — бреющегося самостоятельно.

Итак:

«На вершине той же горы есть другая деревня, и в ней брадобрей бреет всех мужчин, которые не бреются сами, — и только их. Бреет он себя или нет?»

Не отбрасывайте этот вопрос. Не дайте ему ускользнуть. Лишь те вопросы, которые тревожат мысль, стоит обдумывать. Подумайте.

Я уже говорила, что я готовилась к этому?

Кажется, говорила.

Наконец. Наконец — краткий проблеск настоящей женщины.