Лишь на пороге сна она понимает, что Оливер Смит даже больший лгун, чем ей казалось.

«Упритесь палкой в снег, — говорит тот же голос, богатый, убедительный, упивающийся собственным звуком. — Или так уже не делают на современных параболических лыжах?»

Она смотрит на потолок темной комнаты.

Черт подери. Это он допрашивал Диану Хантер. Это он.

У вселенной рак.

Крошечная, чудовищно смертоносная опухоль, которую невозможно вырезать. В будущем опухоль разрастется, вгрызется во вселенную и больше ничего не останется, а потом рак станет вселенной, но нас в ней уже не будет. Мы умрем, и, по сути, мы даже никогда не существовали, потому что рак проглотит время и растворит его, и все существовавшее в этой вселенной перестанет существовать, даже как факт истории.

Есть в этом некая справедливость, потому что именно это сделала наша вселенная с предыдущей, чтобы родиться: пожрала ее, хотя на самом деле так нельзя сказать, поскольку что бы тут ни было прежде, его никогда не существовало, и даже не было такого места, как «тут».

Такой каннибализм можно увидеть всюду в космосе, в любом масштабе — от звезд до микробов: новая жизнь пожирает родительскую. Есть вид пауков, в котором происходит фактически то же самое. Это вполне обычное событие в цикле жизни вселенной, но, разумеется, неприятно, когда именно твоей вселенной предстоит исчезнуть, и мне даже плевать, если следующая вселенная окажется просто раем, где все будут счастливы и не будет ни боли, ни зла. Мне плевать, если следующая вселенная станет идеальной, а эта была отвратительной и уродливой, если другие вселенные в своих чистеньких кармашках реальности обходят ее десятой дорогой, потому что она сама с собой разговаривает и воняет. Мне плевать, если вселенная моего рождения — прокаженная, а следующая будет Христом. В жопу следующую вселенную. Просто в жопу. Она мне не нравится, и я ее убью.

Я ее убью, выпотрошу, и все мы будем жить внутри ее трупа, как рак-отшельник в раковине, и со следующей я сделаю то же самое, и со следующей, и так далее, до бесконечности. Это делает меня чудовищем, но мне плевать.

Я — Гномон, иногда именуемый также Эсхатогенетистом, а иногда Протоколом Отчаяния. Иди за мной, если хочешь жить.

Это будущее. Смирись с этим.

Впрочем, лично для меня это настоящее, и все, о чем я тут говорю, нормально, но для твоей крошечной, связанной и кошмарно локализованной личности в моем обществе оно, несомненно, кажется фантастикой. Семена его повсюду вокруг, но ты их отчаянно пытаешься не замечать. Живешь в краеугольных камнях города бесконечных шпилей, но обращаешь лицо свое к праху.

Знаешь, что в 2014 году две крысы жили одним общим сознанием, передававшимся по кабелю длиной в три тысячи миль? Знаешь, что один парень в Японии может прочесть твои сны при помощи своей машины? Нет. Сидишь, читаешь новости, в которых нет ничего нового, и говоришь себе, что, поскольку держишь в руке блестящий скеоморфный ромбоид, ты на переднем краю технологий, и, поскольку ты знаешь, где в бесконечном повторении племенных политических дрязг и надувных экономик находится твой мир, или поскольку тебе довелось прочесть стопку книжек в кремовых обложках, которые выпускают университетские издательства, ты знаешь, что в мире важно.

Не знаешь. Значение творится в саккадах и промежуточных пространствах, на которые ты не обращаешь внимания. Когда начнутся чудеса, ты объявишь, что мир совершил огромный скачок вперед, и — нацепив потрясенное выражение лица клоуна-мима, — процитируешь Пруста, а дети завтрашнего дня будут рассказывать друг другу шутки, основанные на чувствах, которых у тебя просто нет. Сперва ты будешь выдавать свое недоумение за модную ностальгию, затем за политически направленное перформативное искусство, и наконец — за гордую, но обреченную этическую позицию, идиотской притягательности которой тебе не избежать. И сойдешь в могилу, возмущаясь, что остальные ничегошеньки не поняли. Браво. Браво.

Для понимания: я настолько далек от мгновения, которое ты считаешь настоящим, что ведомые тебе календари и континенты давно исчезли. Привычные тебе созвездия поблекли, потому что их звезды выгорели или медленное, неуклонное движение галактик переместило их в другие места, если смотреть с крошечной пылинки твоего родного мира. Когда люди говорят о колыбели человечества, они имеют в виду не Африку, а Землю, и, как всякая колыбель, она осталась в прошлом, забылась и потерялась. Она у нас наверняка где-то есть, может, на чердаке или под лестницей. Мы ее совершенно точно не собирались выбрасывать. Но нельзя же вечно ее использовать в качестве декора — рано или поздно придется признаться себе, что те дни миновали. Они миновали давно, давным-давно. Теперь вместо твоего мира у нас есть мой, и он лучше. Теперь я считаюсь человеком: уже не ты выбираешь мерку. В этом новом мире многие люди — большинство, прямо скажем, — существуют во многих телах одновременно. Иными словами, их мысли распределены между большим числом индивидуальных мозгов, а не сосредоточены в одном-единственном. В каждом отдельном теле есть маленькая приблуда, которая передает и посылает сообщения всем остальным, и, поскольку эта приблуда очень, очень сложная и использует некоторые свойства Вселенной, о которых ты, наверное, не хочешь глубоко задумываться, — даже если твоя культура уже о них знает и начинает с ними работать сегодня, в твоем настоящем, — задержки в коммуникации не возникает. В общем, все выглядит так, будто они — один гигантский мозг. Прямо скажем, самое медленное при этом — процесс биологического мышления, поскольку биология очень тормозит на фоне компьютеров.

Я не множество. Я единое целое. Но я нахожусь во множестве мест одновременно, и места эти далеки друг от друга. Ясно?

Ты — маленькое создание, а я — большое.

Слышу, слышу твой возмущенный писк, мол, создание, которое собирается стать серийным убийцей вселенных, не слишком годится в судьи человечества. Расскажи-ка мне еще раз о своем времени, исполненном сострадания и братского чувства к другим. М-м-м? Нет, твоя правда, конечно. Мы не утратили злобы и жестокости. Даже сейчас, в далеком будущем за пределами всего, что тебе ведомо, есть плохие люди. С другой стороны, привычные грешки твоего времени какие-то старомодные. Мы от вас отличаемся настолько, насколько вы — от какого-нибудь бородатого примата в пещере.

Ну хоть чем-то же вы отличаетесь?

Я говорю «мы», но на самом деле другие люди этой эпохи немногим лучше. С некоторыми из них у нас что-то вроде неблизкой дружбы: я киваю женщине за прилавком, мужчине на лавке в парке, но они при этом присутствуют в десятке других мест, в десятке других тел. Сейчас считается модным разговаривать так, будто вы оба находитесь только здесь и сейчас. Мне это кажется странным, как заниматься любовью через дырочку в простыне. С некоторыми своими эксцентричными знакомыми, которые разделяют мои чувства, мы играем в го через расстояния во много световых лет, и я улыбаюсь, когда проигрываю. Го — единственная игра, дожившая до будущего, потому что она — искусство в той же степени, что и война.