Но почему ныне только историки вспоминают о славном городе этом? Куда девалась Мангазея, столица северного Лукоморья?

Упадок Мангазеи совершился в годы царствования Михаила Романова. Прибывший в 1616 году в Тобольск новый воевода князь Иван Куракин [2] обратил особое и отнюдь не благосклонное внимание на этот вольный город, построенный тобольскими казаками. Князь Куракин установил с очевидностью, что многое множество мягкой рухляди, драгоценной пушнины, соболей, при существующих в Мангазее порядках, уходит в руки частных лиц, не поступая в казну государства. Сделать Мангазею златокипящей вотчиной государевой — вот что поставил себе в задачу усердный князь Иван Куракин.

Высокая пошлина, ограничение вывоза и закрытие вольного морского пути из Европы к берегам Таза — такие мероприятия решил осуществить Куракин. Он писал, что надо запретить морской путь в Мангазею. Сначала это не удалось — промышленники протестовали, и царь Михаил не решился идти против. Но Куракин убедил правительство все же закрыть морской путь — по нему, де, ходят в Мангазею иноземцы и, неровен час, отторгнут златокипящую вотчину государеву от России. Из Тобольска же против них войска не пошлешь — далеко. Случаи грабежа иностранными пиратами северного побережья России действительно были. Особенно обнаглели авантюристы за годы крестьянской войны. И в конце концов правительство склонилось на доводы князя Куракина. Морской путь был закрыт.

И в самой Мангазее князь Куракин установил свои порядки. Он ограничил частную инициативу в торговле, например, отобрал в казну торговлю вином. Громадные прибыли перешли от предпринимателей в руки государства.

Все эти ограничения и строгости не понравились северным горожанам, людям, привыкшим к вольной жизни и свободной наживе. Мангазея пустела. Корабли уже не поднимались, как прежде, вверх по Тазу. Ватаги промышленников далеко обходили город, не желая попасть на глаза таможенникам. Так же поступали и купцы. Те и другие стремились в обход Мангазеи дальше, в «уезд», благо, что тот уезд простирался на тысячи квадратных километров к востоку, северо-востоку и юго-востоку. И горько прозвучали слова некоей челобитной, направленной царю Михаилу в 1623 году мангазейцем Мартыном Бехтеяровым:

«Государю царю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Руси холоп твой Мартынка Бехтеяров челом бьет. В нынешнем году, государь, в 131-ом, мая в 17 день волею божьей половина города выгорела до тла, а из остальной половины ползут тараканы в поле. И видно быть и на той половине гневу божьему и долго ли коротко ли и той половине горети, что и от старых людей примечено. А того для не велено ли будет и остальную половину зажечь, выбрав пожитки, дабы не загорелся град не вовремя и не погорела бы у людишек худобишка да и твоей, пресветлейшего государя, казне не было бы убытка».

Разрешения зажечь остальную половину не последовало. И еще в течение целого ряда десятилетий при новых воеводах тобольских, сменивших князя Куракина, существовал острог мангазейский и поступали через Мангазею в казну государеву сотни тысяч драгоценных шкурок. Сокровища златокипящей вотчины государевой шли в Москву, а оттуда и на заграничные рынки и в подарки иноземным владыкам, восточным митрополитам и патриархам. Острог мангазейский существовал до 1676 года, пока, наконец, не был перенесен на триста километров восточнее, дальше, на Турухан. Но город, такой город, каким была Мангазея в начале века, — не возродился.

Прошло его время. Те, кем была славна молодая Мангазея, — казаки и промышленники, — ушли отсюда, чтоб не вернуться. Давно уже были забыты суровые куракинские порядки, но какие ни получила бы Мангазея свободы и льготы, она не воскресла б. Не было в том нужды. Люди ушли вперед. Куда? Дальше, на восток. В поисках новых мест, нового Лукоморья. Князь Иван Куракин закрыл ход Северным морем из Архангельска в Мангазею, но это было, по существу, тем же самым, как если бы захлопнули дверь за спиной уже прошедшего через нее человека. Казаки и промышленники шли вперед, не оглядываясь на Архангельск, равно как на Тобольск и Березов. Покинув Мангазею, вышли казаки и промышленники с Таза на Енисей, с Енисея на Лену, а вскоре и на великий Амур. И открыли они новые сказочные Лукоморья. Соболя и там не падали прямо с неба. Но были присоединены к державе российской огромнейшие земли, богатейшие территории северной Азии, вплоть до самого Великого океана.

Путь к ним лежал через Мангазею. Именно в этом ее великое историческое значение. «От города Мангазеи остались одни лишь развалины, — записал в свой дневник один ученый путешественник профессор Шухов, посетивший реку Таз в 1914 году, то-есть через триста лет после расцвета Мангазеи. — По берегу торчат бревна построек, нижние склады зданий… Сохранилось едва только одно строение, судя по архитектуре, башня. Сохранились три стены, в одной есть бойницы, архитектура аналогичная с башнями в Юильском городке на р. Казиме. Место, где была Мангазея, кочковатое, поросшее сорной травой и кустарником (березняк и ольховник)». В отвалах берега нашел путешественник много любопытных предметов — наконечники стрел, деревянный крестик древне-русского стиля.

Деревянный крестик, наконечник стрелы, развалины башни — вехи на великой дороге русского народа к востоку.

олодой князь Иван вовсе не хотел попасть на сибирскую службу. Он, по происхождению своему и по связям, принадлежал именно к той породе людей, что чаще всего отсылались из Москвы на какую-нибудь дальнюю окраину. Знатность, родовитость оборачивались другой стороной. Старый опричник Годунов и при царе Федоре продолжал без церемонии расправляться с родовитою титулованной знатью. Правда, отец князя Ивана, князь Михаил Петрович Катырев-Ростовский, крепко держался воеводою в Новгороде, но человек пять их родни уже попали в Сибирь. И неприветливо встречала бояр Сибирь, страна, покорившаяся безродному казаку Ермаку Тимофеевичу. Тяжелая служба грозила новыми бедами. Разве не ярким тому примером была судьба близкого родственника князя Ивана — князя Семена Михайловича Лобанова-Ростовского? Этот храбрый полковой воевода, участник ливонской войны, князь Семен, будучи послан в Сибирь, четыре года сражался на берегах Оби с неутомимым князьком Воней, предводителем Пегой Орды, победил, наконец, Воню, покорил орду и что же? Вместо милости навлек на себя новый гнев Бориса Годунова. А чем? Заступничеством за своих же подчиненных, за православных христиан, за казаков и промышленников сибирских. Принял князь Семен от них челобитную, чтоб освободили их от пошлин. Так что сталось! Сочли Семена в Москве чуть ли не бунтовщиком, потворщиком воровства, смуты. «Зачем челобитную принял? То ты сделал не гораздо! Казне много надо денег. Мы море Варяжское России возвращаем, шведами отобранное», — так упрекал князя Семена всесильный боярин Годунов; суровый дал выговор. Вся родня и знакомые князя Ивана жалели князя Семена: «Годунову не угодишь!» Молодой князь Иван держался в стороне от этих пересудов, он думал, что это верно, конечно, — на войну со шведами денег надо много, для того и берутся всякие подати, пошлины. Понимал князь Иван, сколь тонко Годунов разумеет в делах, сколь он мудр и решителен. Страна, управляемая Борисом, начинала вновь богатеть, оправляться. За сие не мог князь Иван Годунова хаять. Не мог! Но лют сей зять Малюты, опальчив и мнителен, хотя и сладкоречив. Разве князь Семен принял ту сибирскую челобитную со зла? Просто за добрых людей заступился. Как никак, а князю Семену не поздоровилось. Не лучше было и со многими другими. Вернувшегося с тюменского воеводства князя Владимира Бахтеярова-Ростовского сей же час погнал Годунов в новую, кавказскую ссылку. А на смену Бахтеярову послал в Тюмень другого князя ростовского дома Александра Приимкова-Ростовского, который обижен был этим горько. Да он ли один плакал! Роптала вся знать на «татарина». Поэтому и юный князь Иван старался не попасть на глаза Годунову.